Ольга Шумяцкая - Ида Верде, которой нет
Голубой листок спланировал на пол.
Маман наклонилась, подняла его и прочла.
— Зина!
Зиночка не слышала.
Уронив стул, она бросилась в свою комнату — одеваться, собираться, срочно ехать!
Какие духи взять? Пачули? Ландыш? Вербену? Ах, какая разница! Не по запаху же там будут выбирать! По две капли за ухо. Бледно-серое платье, белый бант, черные сапожки. Черное, белое, серое — цвета синема.
— Зина! — Маман стояла на пороге комнаты, комкая голубой листок телеграммы. — Что все это значит, Зина? Какая кинофабрика? Какая детективная серия? Ты с ума сошла? — Зиночка сделала шаг вперед. Маман — шаг назад. Растопырив руки, она загородила дверной проем. — Я никуда тебя не пущу! Ты отправишься на кинофабрику только через мой труп!
— То же самое, маман, вы говорили о моих волосах. Пострижешься только через мой труп! Однако… кажется, пока все живы, — ответила Зиночка, сделала быстрое обманное движение, проскользнула под рукой у маман и выскочила в прихожую.
Хлопнула входная дверь.
Кинофабрика поразила Зиночку, и поразила неприятно. Она ожидала увидеть стеклянный дворец, в котором, как по мановению волшебной палочки феи-крестной, тыквы превращаются в кареты, крысы — в кучеров, а Золушки — в принцесс. А попала в длинный грязный коридор с грязными окнами и заплеванным дощатым полом. По коридору носились сомнительные личности в мятых брюках, с длинными немытыми волосами, с бумажками и железными коробками в руках. Толкались, ругались, не извинившись, проскакивали мимо, а один чуть не опрокинул Зиночку, налетев на нее и со всего маха воткнув ей в живот длинную палку с лампой наверху.
Пробежала стайка людей в шкурах, вымазанных коричневой краской, которых, как гусей, гнала длинноносая девица. Прошел курчавый человек с бакенбардами, в котором Зиночка с трудом узнала Пушкина, за ним шли две Клеопатры, жуя бублики с маком. Кто-то ущипнул Зиночку за бок. Она резко обернулась и увидала огромную медвежью морду. Вскрикнула. Отшатнулась. Побежала. Долго блуждала по коридорам и закоулкам. Забилась на широкий подоконник в каком-то переходе.
Гадкий запах пота, краски, сгоревшей бумаги, тухлого жирного грима и свиных котлет преследовал ее.
— Вы не подскажете… — бросилась она к проходившему мимо высокому светловолосому человеку в щегольском фраке и лаковых штиблетах.
Человек остановился, и Зиночка внезапно задохнулась, закашлялась.
Жорж Александриди! Сам! Знаменитый! Неподражаемый! Великий! Красавец! Герой! Черный Ворон из «Защиты Зимнего», которую она смотрела пять раз! Перед ней! Живой!
И забормотала, глотая слова:
— Извините… Детективная серия… отбор артистов… «Песок смывает… то есть стирает все следы»…
Александриди улыбнулся и, взяв ее двумя пальцами за подбородок, наклонил свое лицо к ее ошеломленному, залитому краской личику.
— Ах ты, козявочка какая! Монпансье-ландрин! Так бы и облизал всю! — Он провел пальцем по ее щеке. — На третий этаж иди, милая. Там конторы.
На третий этаж Зиночка поднялась на подгибающихся ногах — пришлось даже остановиться на минуту на лестничной клетке, чтобы унять колотящееся сердце.
Здесь было поспокойнее, почище и поприличнее.
Она пошла вдоль коридора, читая надписи на табличках, пришпиленных к дверным косякам. «Змея-убийца снова на охоте», «Прощай, мой ангел, ухожу на небо», «Необыкновенные приключения синьора Помидора в Москве» (детская), «Камин погас, сгорели наши письма», «Чу! Мумия уже сняла свой саван»… И наконец-то: «Песок стирает все следы» (детективная).
Зиночка рывком распахнула дверь и будто ослепла. Зажмурилась и несколько мгновений оставалась с закрытыми глазами. А когда открыла, увидела громадное окно без штор, выходящее на площадь Тверской заставы, из которого в комнату лился очень яркий, очень белый свет.
«Как экран», — успела подумать она.
Перед окном стоял молодой человек, и оттого, что он стоял лицом к ней, она не могла разглядеть его черты. Видела только силуэт. Однако тотчас узнала чуть изломанную, с острыми углами плеч мальчишескую тонкую высокую фигуру. Лозинский… И тут же вспомнила поездку по пустыне, другой, желтый, жгучий свет, двусмысленные поцелуи под чинарой…
Она была растеряна. Вернее, ошеломлена не меньше, чем при встрече с Жоржем Александриди. Так вот кто прислал телеграмму!
Захотелось бежать. Почему-то стало страшно, как будто в эту минуту над ней пролетело что-то темное — мазнуло крылом по волосам, дохнуло в лицо огнем.
Она взялась было за ручку двери, но странная мысль остановила ее: интересно, что со съемкой, которую он делал на раскопках?
Лозинский ждал ее, но — вот некстати! — был растерян не меньше, а быть может, и больше. Думал все утро: вдруг не придет? Да, скорей всего, не придет. Нет, точно не придет! Но она пришла и вот стоит перед ним в серой шелковистой шубке, пряча руки в муфту, с отрешенным лицом и пепельными волосами, растерянная, беспомощная — сейчас хватай в охапку, стискивай в объятиях, прижимай к груди. Но он сам растерян и потерян. Что делать?
Он сделал шаг вперед.
Нахимзон, крутившийся тут же, подсунул какие-то бумажки.
Лозинский сделал рукой отстраняющий жест, и Нахимзон исчез. Однако минута была упущена.
Стоп-кадр закончился. Пленка закрутилась. Еще несколько замедленных движений и — быстрей, быстрей, быстрей! Засуетилось-загудело время. Кто-то вбежал, хлопнув дверью. Что-то сказал. Выбежал. Пресс-папье с грохотом свалилось на пол. Стул заскрипел.
Лозинский с облегчением перевел дух.
Все правильно. Не надо никого хватать, стискивать, прижимать. Не время. Какая-то глубинная часть его существа точно знала: не поддаваться! Не выходить из роли режиссера! Не показывать чувств и желаний! Не нарушать деловых отношений! Иначе — конец. Съест его барышня. Съест с потрохами. А он еще будет просить, чтобы съела. Ну нет!
Он указал Зиночке на стул, а сам устроился на краю стола.
Закурил сигарету.
Заговорил быстро, деловито:
— Детективная серия… Убийства на раскопках… Вам, должно быть, близкая тема… Идет отбор актеров… Не хотите ли?.. Я видел вашу съемку у Пальмина — рысьи глаза… Очень киногенично… Каждый день в девять утра в моей студии здесь, на фабрике… Изучаем киножест, мимику… Разыгрываем сценки… Съемки начнутся весной, когда сойдет снег…
Зиночка кивала, внимательно глядя на него снизу вверх холодными глазами, и ему казалось, что его изучают и оценивают. Было неловко. Он сбился на секунду, потерял слова, но быстро взял себя в руки и выровнялся.
Она же думала о другом.
