Шарлотта Бронте - Заклятие (сборник)
– Сейчас нет, Мэри. А теперь расскажите, душа моя, как и что я говорил во время загадочной сцены в малиновом салоне. Не удивляйтесь моему вопросу. Все это может пока представляться в высшей степени необъяснимым, но дайте срок, и, возможно, туман рассеется. Во-первых, как я вас встретил?
– Очень холодно, Артур. Я хотела обвить вам шею руками и не смогла. Вы оттолкнули меня первым же взглядом. Как будто плеснули на пылающее масло водой.
– Отлично, – сказал герцог. – Но продолжайте. О чем я с вами беседовал?
– Вы, помимо прочего, спросили, нашла ли я Мину Лори хорошенькой, и велели не ревновать, потому что за всю жизнь не сказали ей больше трех слов кряду.
Герцог выразительно кашлянул и отвел глаза. Лицо его покраснело так сильно, как только могло при нынешней своей бледности.
– Вы поверили мне, Мэри? – тихо спросил он. Она со вздохом мотнула головой. – Ладно, продолжайте.
– Затем вы спросили, как на мой взгляд, очень ли Фицартур на вас похож. Я ответила: «Да, и маленькая Эмили тоже», ибо, милорд, оба они – ваши точные миниатюрные подобия.
– Черт! – процедил он сквозь зубы. – Не желаю больше слышать! Зачем ему… то есть мне – потребовалось нести такую дьявольскую чушь? Но я с ним поквитаюсь! Пора Кунштюку вмешаться, и Эжену тоже. Вот что, Мэри. Всякий раз, как вы застанете меня в таком дурацком расположении духа, отвечайте на мои выходки звонкой пощечиной. Не бойтесь, что я ударю вас в ответ или буду долго сердиться. Это приказ, и поцелуй – нет, сотня поцелуев будет вам наградой, когда я приду в себя.
Мэри улыбнулась и положила голову ему на плечо.
– Артур, – сказала она, – мне начинает казаться, что вы ведете двойное существование. Я уверена, что Заморна в салоне – не тот Заморна, что сидит со мною сейчас. Тому не было до меня дела, этот, готова поверить – нет, знаю твердо, – меня любит, тот силен и в полном цвету, этот пока поник. Однако мне улыбающиеся бледные губы в тысячу, в миллион раз милее рубиновых, презрительно кривившихся час назад. Эти пальцы бледны и худы, но я люблю их куда больше округлых, недавно с такой злостью стиснувших мою руку. Хотя о чем я говорю? На земле не может быть двух Заморн – она бы их не вместила! У меня и впрямь мрачится ум, если в него пришла такая нелепая мысль! Глупая, невозможная химера! Вы думаете, я повредилась рассудком, Адриан?
Он расхохотался – громко, мелодично, но неискренне.
– Бог с вами, Мэри, я сам, наверное, еще безумнее. Впрочем, довольно: это опасная тема. И все же проклятие, видимо, слабеет. Неделю назад треть того, что я сегодня выслушал так спокойно, меня бы убила. Идите пока к себе, душа моя, мне надо заново обдумать утренние события.
Он прижал ее к себе, нежно поцеловал и проводил до двери. Мэри медленно, неохотно вышла. Никогда не испытывала она к нему такой нежности, как сейчас. Было что-то невыразимо трогательное в его величавой фигуре и благородных чертах, лишенных своего обычного блеска, но исполненных кроткого меланхолического очарования, прежде им совершенно чуждого – по крайней мере в последние годы. Раньше, в шестнадцать, семнадцать, восемнадцать и девятнадцать лет, когда он был хрупким, худеньким мальчиком, тонким как щепка из-за того, что слишком быстро тянулся вверх, его отличала куда большая мягкость. Как изменился Артур после двадцати! Тогда в его облике не было величия, в лице – воинственности. Он выглядел изящным, изнеженным, задумчивым и скорее напоминал высокую красивую девушку, нежели удалого фанфарона. Да, слушайте, о дамы Африки: герцог Заморна некогда смахивал на девчонку! Трудно поверить в это сейчас, когда мы смотрим в заносчивое, властное лицо юного ангрийского султана с его огненным повелительным взором и быстрой сменой выражений, являющей все новые оттенки гордости, вызова и запальчивости. Ранее эти пороки проявлялись в нем, только если его разозлят. И впрямь двенадцатилетний лорд Доуро, захваченный водоворотом чувств, бывал отвратительно похож на герцога Заморну в его двадцать два. В таких же приступах ярости жилы вздувались на белом лбу и не менее белой шее, кудри на гордо вскинутой голове взлетали, словно челка гарцующего жеребца, а в стычках с противником (обычно Квоши[34]) гибкое тело напрягалось, словно дух в моральных судорогах тщился силою желания достичь того, с чем бренная оболочка не справлялась по своей слабости.
Я мог бы еще долго об этом говорить, но сейчас вынужден продолжать нынешний рассказ. Читатель, если ты не уснул, переходи к следующей главе.
Глава 7
Долина Витрополя! Звук, что ласкает слух и волнует душу! Орошаемая Нилом долина Египта, усеянная розами долина Персии тоже объемлют множество славных, пышных и восхитительных мест, но разве Каир подобен Царице народов? Разве в Исфахан или Кандагар стекаются с товаром все купцы мира? Нет, дорогой читатель. Ты думаешь, что после этой преамбулы я перейду к подробному описанию нашей долины во всей ее красе и во всем изобилии, расскажу, как Нигер катит свои чистые воды меж тучных пажитей и холмов, с умиротворенным величием взирающих на свои зеленые подножия и возносящих главы к бездонным, словно океан, небесам; воды, подернутые зыбью речных волн и тающими облачками пены, белой и прозрачной, словно черемуха. Если таковы твои страхи, отбрось их. Я всего лишь приглашаю выйти вместе со мной из шестичасового утреннего дилижанса, мчащегося на север по дороге, широкой и ровной, словно прибрежная полоса песка. Крикни кучеру, чтобы остановил там, где от северного тракта отходит тенистый проселок. Я собираюсь позавтракать на вилле Доуро, но попасть туда не через большую гранитную арку в могучей парковой стене – откуда до усадьбы мили две по аллее, вьющейся меж рощ и лужаек, – а напрямик сквозь живописные поля по тропке, к которой, я знаю, ведет упомянутый проселок.
Дойдя до второго поля, я уселся на деревянную лесенку, приставленную к живой изгороди, под раскидистыми ветвями двух высоких вязов. Утро было раннее, воздух – свежий и прохладный, трава – зеленая и росистая, цветы на живой изгороди источали сладостный аромат. Вдоль края пастбища бежал ручеек, вокруг раскрывались в своей румяной красе герани, гиацинты, душистый горошек и примулы, покачивались розовые метелки конского щавеля. Ничто не нарушало покойную тишину – я говорю о звуках, которые производит человек, потому что в древесных кронах пели дрозды, в небе звенели жаворонки, а из различимого вдали Гернингтон-Холла доносился грачиный грай. Последний звук отнюдь не резал мне слух: он придавал всему пейзажу налет сельской уединенности, который я с удовольствием ощущал, но едва ли сумею описать. Изгородь, на которой я сидел, отделяла поле от парка. Олени не могли ее перепрыгнуть, поскольку она была высажена на вершине природного земляного вала футов восемь высотой. Прислонясь к толстой ветви склонившегося над изгородью вяза, я мог со всеми удобствами любоваться здешними красотами. Вниз от меня уходил зеленый склон, оживленный величавыми деревьями. Там и сям резвились легконогие олени; опьяненные восхитительной свежестью благоуханного утра, они скакали и прыгали во все стороны. Ниже листва густела, превращаясь в лес, а на дне лощины из этих эдемских рощ вставали колонны, портик и арки греческой виллы, озаренной ранним утренним солнцем. Она располагалась на небольшом холме в окружении аккуратно подстриженных газонов, являвших приятный контраст более темной зелени лесистого парка. Невозможно вообразить себе зрелище более очаровательное, более изящное, более элизийское. Вилла ничуть не походила на древнюю фамильную вотчину; она представлялась обиталищем вкуса, утонченности и аристократической гордыни.
