Мишель Ловрик - Венецианский бархат
А вот его прошлое Сосию нисколько не интересовало: она не проявляла ни малейшего интереса к его семье и резко обрывала его, когда он пытался поведать ей о своей первой невинной любви – подруге матери с большими и серебристыми, как лагуна, глазами и светлыми волосами. Или о женщине постарше, которая на целую зиму увлекла его воображение только тем, что открыла ставни в ночной рубашке одним ранним утром, когда он с мальчишками направлялся в школу и проходил под окнами ее дома. В тот миг Бруно случайно вскинул голову, заметил тень соска сквозь смятое белье, увидел, как она придавила локтем другую грудь, а та, словно живая, вдруг резко вывернулась, обретая свободу.
Теперь он стал мудрее. За несколько недель, прошедших с того момента, как Сосия впервые вошла в его комнату, он повзрослел на много лет. Заканчивалась весна, и начиналось лето, а он за это время пережил целую смену сезонов страсти и разочарования.
Он мог сказать Сосии: «До того, как встретил тебя, я полагал, что любовь – это восхитительная тайна. Ныне она перестала быть для меня таковой. Я многое узнал о любви, в том числе и то, что есть вещи, которые я не хочу знать».
– Может, мне уйти? – равнодушно поинтересовалась Сосия, поднимаясь на ноги.
При этих ее словах Бруно охватила паника, резкая и горькая, как чеснок.
– Нет, нет, нет, любимая, – задохнулся он, хватаясь за подол ее платья. – Пожалуйста, не уходи.
– М‑м, – задумчиво проговорила Сосия, глядя в окно.
Внизу, на улице, вереницей шли мужчины.
Часть вторая
Пролог
…Птенчик, радость моей подруги милой, С кем играет она, на лоне держит, Кончик пальца дает, когда попросит, Побуждая его клевать смелее, В час, когда красоте моей желанной С чем-нибудь дорогим развлечься надо, Чтобы немножко тоску свою рассеять, А вернее – свой пыл унять тяжелый – Если б так же я мог, с тобой играя, Удрученной души смирить тревогу!
Декабрь, 63 г. до н. э.
Люций, Люций!
Как много вопросов ты задаешь! (И сколько братских упреков сокрыто в каждом из них.) Я вижу, что тебе нелегко пожалеть меня.
Да и друзья мои отнюдь не спешат выразить свое сочувствие. Едва перестав свистеть и бить себя в грудь, подобно обезьянам, они принялись дружно поддразнивать меня. Их однообразные насмешки звучат для меня удручающим и тошнотворным хором, подобным лаю бродячей собаки.
– Значит, ты затащил Клодию Метеллу в свою постель? Как это удалось такому скромнику, как ты? И ты хотел бы, чтобы она там и осталась, верно? Ты – неисправимый мечтатель.
Они сказали мне:
– Она в своем репертуаре.
Они имеют в виду, что о Клодии говорят, будто она всегда обрывает любовную связь, когда та находится на самом пике. Весь Рим знает, что она безупречно владеет искусством расставания, поэтому и ставит всех своих мужчин на место, не давая им повода возгордиться собой. Мне тоже следовало бы помнить об этом: она неоднократно прогоняла меня и столько же раз призывала обратно, и каждое наше расставание было приправлено пикантным витком очередной жестокости.
Что ж, наши с нею расставания и встречи длятся вот уже четыре месяца. Можно сказать, что мне повезло. Она выпотрошила меня, словно писец, работающий над папирусом: своими ловкими пальчиками выудила из меня всю историю моего прошлого. Как мне говорили, ей случалось встречаться с другими мужчинами в такой спешке, что любовные ласки весьма поверхностно доводились до своего логического завершения, и любовник более никогда не возвращался к ней в постель. Она даже забывала, как его зовут, и помнила лишь то, как он ублажал ее, причем физическая память об этом соитии была отделена от его лица.
Кажется, у меня сложилось неверное представление о моей музе, Люций.
Теперь я знаю, что Клодия, в отличие от покрытой следами удовольствия Сафо, ненавидит любовь, ненавидит все красивое и прелестное с жестокой, первобытной холодностью. Она ненавидит их так сильно, что аромат розового масла и циветты не в состоянии заглушить исходящий от нее запах ненависти, чужеродный и металлический. В ней живет воплощение Орка[47], пожирающее красоту.
Занимаясь с ней любовью, я страстно желаю вкусить самой сути чистого, незамутненного счастья, но мне кажется, будто я облизываю горлышко плотно закупоренной бутыли, в которой хранится священный эликсир. Болезненный репертуар, который она снова и снова разыгрывает со мной, одновременно доставляя наслаждение каждой клеточке моего тела, грубо противоречит нежности и ранимости моих чувств.
Я знаю. Знаю. Самое разумное, что я могу сделать, – не обращать на это внимания, получить удовольствие по мере возможности и отпустить ее. Но с нею я не могу вести себя хладнокровно. Потому что она – такая, какая есть, а не вопреки этому.
В самом начале моя любовь к ней была слепа. Но и теперь, когда у меня открылись глаза на ее натуру, я по-прежнему безрассудно люблю ее.
Клодия наделена многими… талантами, скажем так, свойственными обычной проститутке. Невинность в ней восхитительным образом сочетается с распутством, а чистая внутренняя фригидность куртизанки облачена в яркую обертку наружной холодности аристократки. Она буквально излучает ауру соблазна и опасности, подобно солнечным лучам, отражающимся от поверхности воды. Я не могу оторвать от нее глаз.
Как тебе известно, Люций, я бы никогда не возжелал использованную и выброшенную за ненадобностью женщину, которая более не нужна никому. Так что самой судьбой мне было предназначено встретить кого-либо вроде нее.
Моя ревность делает ее еще более желанной в моих же собственных глазах. Чем сильнее боль, которую она мне причиняет, тем выше она мне кажется. Я ненавижу ее и страшусь потерять. И эта ненависть, эта зависимость возбуждают. Что бы ни делала Клодия, она вызывает во мне желание, встряхивая бутыль с неразбавленной любовью, так что та начинает пениться и играть. Как ей прекрасно известно, ее слуга всегда может найти меня ожидающим подле дверей. Я совершаю омовение по четыре раза на дню, чтобы прямиком последовать за ним к ее дому и принять то унижение, что ожидает меня. Я чутко сплю в своей холостяцкой постели по ночам, надеясь услышать знакомый негромкий стук.
По своему обыкновению, она скажет, как сказала сегодня утром, с насмешливой улыбкой цедя слова: «То, как ты меня любишь, – это твое личное горе».
Как ты легко можешь себе представить, Люций, правдивость такого замечания отнюдь не делает его более приятным, как и его повторение, слетающее с ее всегда готовых укусить губ.
