Елена Арсеньева - На сцене, в постели, в огне
Так что откровенная, неприкрытая, отчаянная страсть, прозвучавшая в голосе Моины, признававшейся в любви Фингалу (сиречь Катерины Семеновой, открывавшей свое сердце Алексею Яковлеву), стала для князя Ивана Гагарина открытием мало сказать неприятным — ужасным! С этой минуты он и сам казался себе персонажем трагедии — а ведь всякая трагедия законами жанра обречена на самый печальный финал…
Князь Иван Алексеевич был бы очень изумлен, кабы узнал, что не он один совершал в тот вечер пренеприятнейшие открытия. На них были обречены и другие участники этого любовного треугольника.
Катерина Семенова впервые обнаружила, что смутные слухи, которые ходили по театру: Яковлев-де пьет с горя оттого, что влюблен в Сашеньку Каратыгину, — верны. Именно поэтому он не замечал и не хотел замечать робких, стыдливых знаков внимания, которые ему оказывала Катерина. Не видел нежности, которая сквозила в каждом ее взгляде, не поддерживал самого невинного флирта, а тотчас по окончании нежной любовной сцены на репетиции или в спектакле торопливо разжимал объятия и смотрел на красавицу-партнершу оловянными глазами.
Ну и Яковлев сейчас тоже был изумлен безмерно. Он вовсе не был деревяшкой и идолом, как полагал Мусин-Пушкин, а если каких-то вещей и не видел, то кто из нас может похвалиться всепроницающим взором и всепонимающим умом? Однако огонь, который лился на премьере из глаз Моины — Семеновой, мог не разглядеть только слепой. Но… но этот огонь и страстность ее монолога заставили Яковлева не расчувствоваться ответно, а замкнуться в себе и более того — ощетиниться против Катерины.
Она не нравилась ему, он был к ней равнодушен. В ней не было ничего, что могло бы тронуть его сердце, и, как ни добр он был по сути своей, ему нечем было ответить на порыв влюбленной девушки. Нечем и незачем!
Более того — открытие, что он любим Катериной Семеновой, было для него неприятным. И Алексей не смог этого скрыть. Счастье еще, что Фингал стоял полубоком к зрителям, и в зале не было видно его лица! Но Катерина-то видела его выражение и поняла, что все ее признания тщетны.
Она прикрыла лицо рукой, выслушивая ответный монолог Фингала. По роли это были слова любви… Боже мой, в глазах Алексея она видела только отвращение! Потом, много позднее, когда Катерину спросили, какая роль была для нее самой сложной, ожидая услышать, что это Клитемнестра, или Медея, или Федра, она назовет именно незамысловатую, довольно статичную и не слишком-то выразительную роль Моины… И критики будут теряться, пытаясь разгадать загадку — что ж в этой роли нашлось такого сложного?!
Но вот так уж вышло, что роль Моины потребовала от молодой актрисы не просто самого высокого мастерства. Она потребовала истинного героизма, и в этот миг ей вспомнился хрестоматийный рассказ о маленьком спартанце, который спрятал в складках одежды лисенка, и тот изгрыз ему живот, но спартанец не показал боли… Нельзя, нельзя было показать боли и актрисе Семеновой! И она кое-как перетерпела первый акт. Он наконец-то закончился.
И начался второй, и завершился он, и третий начался… Моине в этой пьесе отводилось не слишком-то много места. Она появлялась на сцене, произносила какие-то слова, уходила… Голос ее звенел от непролитых слез, а князь Шаховской в ложе дирекции восторженно шепелявил:
— Моина шловно пледчувштвует глядущую беду!
Кой черт — предчувствует! Беда уже свалилась на ее голову, и Катерина не знала, как ее избыть.
По-настоящему серьезная сцена была у Семеновой в четвертом явлении третьего действия — в самом финале.
Фингал поддался на уговоры Старна и его дочери и явился к могиле убитого им Тоскара, однако царь готовит ему предательский удар. В это время Моина поняла, что заманила любимого в ловушку. Она собирает его воинов и ведет их к могиле. Однако Старн уже бросается на Фингала с кинжалом, чего тот не замечает. Моине удается отвести его руку с кинжалом, но ей приходится пасть от удара разъяренного отца.
Ох, какая это была сцена… Расхожее выражение «доли секунды» наполнилось для ее участников особенным смыслом. Яков Шушерин — царь Старн — сделал шаг и занес кинжал, готовясь поразить неосторожно отвернувшегося Фингала. Моина стояла рядом. Вот сейчас она кинется к отцу и…
И она не кинулась.
Старн, свирепо вращая глазами, размахнулся еще сильнее, и Моина словно проснулась. Метнувшись вперед, она выхватила кинжал из рук отца.
Только вся штука в том, что ничего выхватывать не следовало! Моина просто должна была отвести руку отца. После этого Фингал обернется, вбегут его воины, и тогда разъяренный Старн, понимая, что убийство не удастся, поразит предательницу-дочь.
Но кинжала больше нет в руках Шушерина. И чем, скажите на милость, он должен прикончить вышеназванную предательницу?!
Фингал обернулся и… с трудом скрыл изумление, поняв, что стал участником совершенно новой мизансцены. Моина стояла против него с занесенным кинжалом, и в глазах ее сверкала такая лютая ненависть, что увалень Яковлев даже струхнул. Нет, не то чтобы струхнул, но… растерялся. Оно, конечно, кинжал в руках Семеновой бутафорский, но женщина, любовь которой отвергнута, способна, пожалуй, убить даже бутафорским кинжалом!
Какую-то долю секунды они смотрели в глаза друг другу, и много, много было сказано меж ними — сказано раз и навсегда. Ну а потом Старн протянул руку, выхватил у Моины кинжал, заколол предательницу, поразив ее в самое сердце, и с нескрываемым облегчением нанес себе финальный удар, обеспечивший трагедии Озерова эффектную развязку.
Едва упав «мертвым» и услышав, что закрывающийся занавес прошуршал по сцене, Шушерин вскочил. Ему не терпелось сказать Моине все, что он думает о ее дурости. А еще лучше — крепко отодрать ее за роскошную косу. Однако пришлось помедлить: занавес раскрылся вновь, и тут такое началось! Сначала оглушительные крики «браво» не давали и слова сказать, приходилось постоянно кланяться. Публика ревела:
— Семенова! Яковлев! Шушерин!
И снова, и снова:
— Семенова! Се-ме-но-ва!
Тут уж как-то не до выволочки за косу… А потом на сцену ринулись члены репертуарного комитета. Семенова и прочие актеры были жарко обцелованы, переходя из рук в руки, и Шушерин никак не мог добраться до безобразницы. А когда бури восторга поутихли, он увидел замкнутого, надменного Гагарина и Катерину, стоящую перед ним с потерянным видом, увидел равнодушно удаляющегося Яковлева… и стало Шушерину, который и отродясь-то дураком не был, а благодаря многочисленным сыгранным ролям и житейской наблюдательности сделался недурным знатоком душ человеческих, до того ее, бедняжку, жалко, что он решил Катеринину косу оставить в покое… Тем паче что коса была, конечно, привязанная, из чужих волос, дернешь и оторвешь, у самой-то Катерины волосы не бог весть какие длинные…
