Елена Арсеньева - На сцене, в постели, в огне
Спустя много лет Пушкин, упоминая о театре, напишет:
Там Озеров невольны даниНародных слез, рукоплесканийС младой Семеновой делил…
Да уж, лучше Пушкина не скажешь! Успех очередного пересказа истории странствий многогрешного и многострадального Эдипа («Он воздух заразить здесь может между нами: отцеубийца он… Он матери супруг! Своим он детям брат! Над сей главою вдруг соединились все злодействия ужасны…») держался целиком на Антигоне. Это первым высказал, как ни странно, не режиссер, не даже автор, не восхищенный поклонник молодой актрисы — нет, ее соперник, тоже актер, и актер замечательный, Яков Шушерин, игравший Эдипа, который здесь окончательно и бесповоротно признал превосходство Катерины Семеновой и над собой, и над всеми другими:
— Как она была хороша! Какой голос! Какое чувство! Какой огонь!
Насчет огня Шушерин был совершенно прав. В третьем акте безжалостный царь Креон, преследующий Эдипа, похищает его, чтобы придать казни. Им пытается помешать Антигона, дочь Эдипа, разделившая его изгнание и, пожалуй, единственная понимающая, что отец ее не злодеяния сознательные совершал, а играл некую роковую роль, навязанную ему богами. Воины Креона удерживают Антигону, однако Семенова, воодушевившись ролью, пришла в такую пассию [23], что, выкрикнув:
Постойте, варвары! Пронзите грудь мою,Любовь к отечеству довольствуйте свою.Не внемлют — и бегут поспешно по долине;Не внемлют — и мой вопль теряется в пустыне…
— вырвалась у воинов и бросилась вслед за Эдипом, чего по роли делать не следовало! На несколько мгновений сцена осталась пустой, что по закону классической трагедии недопустимо, однако зрители пришли в такую ажитацию, что принялись аплодировать актерской и режиссерской находке, а уж когда воины притащили обратно на сцену Антигону, гром рукоплесканий потряс театр.
И хоть критики затем бормотали, что напрасно Семенова отказалась от излишней чувствительности, настоящие знатоки и ценители понимали: актриса не затрудняется упражнять себя движениями мелочными, слабыми, она играет трагическую, а не мелодраматическую роль, собственной пассией пытаясь увеличить недостающую роли силу страстей. И эта пассия Катерины Семеновой как женщины и как актрисы обратила на себя внимание некоего мужчины, в котором отныне пылкая любовь к театру сочеталась со всепоглощающей страстью к некоей актрисе… нетрудно угадать, к какой.
Тем мужчиной был князь Иван Алексеевич Гагарин. В описываемое время ему сравнялось тридцать шесть лет, он был несметно богат, прославлен в турецких кампаниях, пожалован в камергеры и назначен шталмейстером двора великой княгини Екатерины Павловны, любимой сестры его императорского величества Александра Павловича, а потом и шталмейстером при высочайшем дворе. Кроме того, он был одним из выдающихся масонов Петербурга. В те времена всякий мало-мальски порядочный господин считал своим непременным долгом надеть передничек и взять в руки мастерок. Мода на атрибуты свободных каменщиков среди мужчин сравнима была только с модой на газовую материю среди женщин!
Князь Гагарин слыл знатоком хороших лошадей и искусств, собирателем скульптуры и произведений живописи, а уж увлечение театром доходило у него до самозабвения: в выдуманных переживаниях этот баловень судьбы искал того разнообразия чувств, которых был лишен в жизни. Брак с Елизаветой Ивановной Балабиной, рождение шести сыновей, успешное продвижение по службе и любезности венценосных особ не развеяли его скуки и не сделали счастливым. Только театр, но, разумеется, не тверской, ибо в Твери, где было его поместье, имелись только домашние помещичьи театры, слишком убогие для человека с таким высоким вкусом, как у Гагарина, а столичный театр был ему желанен, был им любим. Он частенько езживал в Москву — там впервые и увидел Семенову на гастролях петербургской труппы. С тех пор он изыскивал любую возможность побывать в Петербурге, объявиться в здании Большого Каменного театра, сделать визит за кулисы, поднести Катерине цветы, конфеты, драгоценности… Сначала робко, потом всё щедрее, всё отчаяннее он осыпа́л ее драгоценностями, как будто в холодных жемчугах и ослепительных бриллиантах застыли его слезы и страстные моленья к приветливой, милой, обворожительной, но, увы, равнодушной к нему и по-прежнему недоступной красавице.
Сердце влюбленного — вещун, и князь Гагарин подозревал, конечно, что Катерина холодна не просто так, сама по себе. Ему нет места в ее сердце потому, что это сердце занято кем-то другим.
Странно, пытаясь отыскать соперника среди множества светских волокит, осаждавших крепость по имени «Катерина Семенова» (что и говорить, многих вдохновлял пример Мусина-Пушкина, успешно штурмовавшего маленькую кокетливую крепостишку по имени «Нимфодора Семенова»!), Гагарин даже не покосился на сцену. Яковлева он никогда не принимал всерьез — ни как мужчину, ни как соперника. С высоты своего положения он постигнуть не мог, как умная женщина (а Катерина Семенова отнюдь не была чувствительной дурочкой вроде Сашеньки Каратыгиной или Марьи Вальберховой!) всерьез может увлечься актером. Ну, говорят, красив… хотя сам Гагарин никакой красоты в нем не видел (а какой мужчина способен увидеть красоту своего соперника?! Честно говоря, и женщины в аналогичных ситуациях страдают куриной слепотой). Да и какой прок в той красоте?! Ни гроша за душой, будущее неверно, вдобавок пьет и находится в состоянии перманентного соблазна в этом вихре мало одетых хорошеньких актерочек… К тому же что-то такое говорят о его шашнях с Каратыгиной… Влюбиться Катерине в Яковлева было, с точки зрения Гагарина, то же самое, что отправиться по бурному морю в самом утлом из всех на свете челнов, в то время как к ее услугам роскошная каравелла. Под каравеллой Гагарин разумел понятно кого.
Так что откровенная, неприкрытая, отчаянная страсть, прозвучавшая в голосе Моины, признававшейся в любви Фингалу (сиречь Катерины Семеновой, открывавшей свое сердце Алексею Яковлеву), стала для князя Ивана Гагарина открытием мало сказать неприятным — ужасным! С этой минуты он и сам казался себе персонажем трагедии — а ведь всякая трагедия законами жанра обречена на самый печальный финал…
Князь Иван Алексеевич был бы очень изумлен, кабы узнал, что не он один совершал в тот вечер пренеприятнейшие открытия. На них были обречены и другие участники этого любовного треугольника.
Катерина Семенова впервые обнаружила, что смутные слухи, которые ходили по театру: Яковлев-де пьет с горя оттого, что влюблен в Сашеньку Каратыгину, — верны. Именно поэтому он не замечал и не хотел замечать робких, стыдливых знаков внимания, которые ему оказывала Катерина. Не видел нежности, которая сквозила в каждом ее взгляде, не поддерживал самого невинного флирта, а тотчас по окончании нежной любовной сцены на репетиции или в спектакле торопливо разжимал объятия и смотрел на красавицу-партнершу оловянными глазами.
