Марина Фьорато - Мадонна миндаля
Амария уверяла себя, что просто хотела проверить, нет ли у раненого жара. Но на самом деле ей хотелось еще раз коснуться его теплой кожи. А потому, когда ее глаза встретились с его глазами, она виновато вздрогнула и смущенно улыбнулась. Но хотя на его губах и не появилось ответной улыбки, зато ей улыбнулись его глаза. И Амария, обрадовавшись, побежала звать Нонну.
Нонна во дворе палкой гоняла кур. Она заворчала было, услышав, что дикарь очнулся, но сердце ее радостно встрепенулось. После того как он на краткий миг пришел в себя, когда они перенесли его в свою хижину, она ни разу не дала воли чувствам из опасения, что он может внезапно умереть и они вновь его лишатся. Она изо всех сил старалась держаться спокойно и невозмутимо. Но теперь изображать равнодушие ей стало уже не под силу, и она бросилась в дом следом за своей не умолкавшей ни на секунду внучкой. Оказалось, что молодой человек уже сумел немного приподняться, опершись на локоть, и обе женщины дружно протянули руки, помогая ему вновь улечься на импровизированное ложе. Амария уложила его поудобнее, подсунув ему под плечи скатанную овечью шкуру, затем отошла к очагу, сняла с огня поленту и поднесла кушанье раненому, без умолку продолжая болтать.
— Нонна, поддержи ему голову. Ах ты господи, да можешь ты держать ему голову ровно? А ты можешь рот открыть? Ну-ка, попробуй, поешь немножко. Думаю, тебе сразу полегчает. Нонна, вытри ему подбородок. Это, конечно, всего лишь полента, но я специально сделала ее пожиже и понежнее, добавила немного козьего молока, оливковое масло и свежий пармезан. У нас в кладовой специально для таких случаев — вроде Пасхи, или святок, или дня святого Амвросия — хранится кусок reggiano,[15] завернутый в холстину. Амвросий — ведь наш святой, то есть ломбардский, миланский. И мой. Он мой покровитель, я ведь по его имени названа. Но я подумала, что пармезан был бы тебе очень даже полезен. Ведь когда ешь что-то очень вкусное, оно всегда тебе на пользу, верно? А сегодня, я думаю, нам стоит еще и курочку зарезать. Нонна, можно ведь? По-моему, это тоже пойдет тебе на пользу, потому что у нас самые лучшие куры в Павии. Правда ведь, Нонна?
— Ничего подобного.
— Ну, все равно. Не сомневаюсь, хороший куриный бульон быстренько тебя на ноги поставит. А может, я завтра в лесу еще и кое-какие коренья отыскать сумею, а может, и немного розмарина для поленты раздобуду. Розмарин, знаешь ли, — просто замечательная травка. Целебная. Можешь мне поверить, я кое-что в этом понимаю. Вот и Нонна всегда говорит, что я настоящий medico,[16] она считает, что я вообще хорошо лечить умею.
— Никогда ничего подобного я не говорила!
— Или, если хочешь, спроси Сильвану. Это моя подруга. Так вот, у Сильваны прошлой весной случились ужасные колики, мы даже думали, что она умрет, а я приготовила ей настой шалфея и спасла от верной смерти. Правда, у нее после этого целую неделю кожа какой-то желтой была и язык немножко распух, зато потом она чувствовала себя превосходно, будто заново родилась.
— Жаль только, что язык у нее от этого совсем не онемел! Вот уж это было бы исцеление так исцеление! Потому что твоя Сильвана — такая же болтушка, как и ты, Амария.
— Ой, прости, ради бога! Я же забыла сказать тебе, как меня зовут! Мы с тобой и познакомиться как следует не успели. Мое имя — Амария Сант-Амброджо, а это моя Нонна. Мы тебя в лесу нашли. Ты был совсем плох, но мы о тебе позаботились, все сделали как надо, и теперь ты уже выглядишь гораздо лучше. Тебе разве не кажется, Нонна, что он поправляется?
— Боюсь, еще рано на это надеяться. Опасность уж больно велика.
— Ты можешь назвать свое имя? Откуда ты? Из Милана?
— Святой Амвросий! — Нонне наконец надоела болтовня Амарии. — Опомнись, детка! Как он может что-то сказать, когда ты без конца суешь ему в рот ложку с полентой, а сама трещишь и трещишь не умолкая? Помолчи хоть немного, дай ему сказать. И не подгоняй его. Тишина и спокойствие куда больше ему на пользу пойдут, чем твоя трескотня и суетливость.
И обе женщины с надеждой посмотрели на своего подопечного. Сельваджо немного поел, внимательно поглядывая на обеих во время их легкой словесной перепалки. Взгляд у него был ласковый, веселый. Казалось, он отлично их понимает, у него даже губы чуть приоткрылись, словно он хотел что-то сказать, но так и не сумел издать ни звука. Похоже, эта немота страшно его огорчала, он изо всех сил пытался заговорить, и Нонна, видя его мучения, сказала:
— Не волнуйся. Ты еще слишком слаб. Рано тебе о разговорах думать. Сперва наберись сил, поешь как следует, выспись всласть, а там посмотрим.
Амария, не способная долгое время молчать или хотя бы вести себя тихо, снова заговорила, но на этот раз гораздо медленнее и глядя раненому прямо в глаза.
— Но ведь ты же нас понимаешь, верно? — спросила она. — Ты понимаешь по-милански? Если да, то можешь кивнуть?
Сельваджо слабо кивнул, но этот жест, похоже, отнял у него последние силы, и он упал на заботливо подложенную Амарией овечью шкуру. Нонна, увидев это, заявила:
— Все, детка, оставь его в покое. Пойди пока и поймай одну из кур — рыжая несушка как раз подойдет. Мальчик пусть немного отдохнет, а мы тем временем ему бульон приготовим.
Когда Амария ушла, Нонна положила на лоб Сельваджо влажную повязку, и раненый снова уснул. Она, как и Амария, была готова на все, лишь бы этот парень выздоровел, но теперь она уже знала, что он будет жить, и не спешила. Ведь когда он начнет выздоравливать и наконец заговорит, у них наверняка возникнет множество различных вопросов, не говоря уж о его собственных планах и намерениях, а потом ему придется отправиться домой, туда, откуда он родом. Нонна прислушалась к удаляющимся шагам Амарии и взяла Сельваджо за руку. Бережно сложив его пальцы на покрытой мозолями правой ладони фехтовальщика, она крепко стиснула этот слабый кулачок своими старыми пальцами — так сжимала она руку своего Филиппо перед тем, как тот ушел на войну. Нонна почти ничего не знала об этом юноше, но одно ей было ясно наверняка: она не хочет, чтобы он от них уходил.
Амария с радостью выбежала во двор, душа ее была полна решимости непременно сделать так, чтобы Сельваджо быстрее поправился. И она, высоко задрав юбки, ухая и вопя, точно малое дитя, принялась гоняться по всему двору за рыжей несушкой. Потом вдруг резко остановилась. Господи, разве можно так кричать! Ведь ее вопли могут потревожить сон Сельваджо. Амария опустила юбку на более или менее пристойную высоту и слегка замедлила погоню за курицей. Затем опять остановилась и пригладила волосы, заправив непокорные пряди зауши. Теперь у нее было настоящее дело, очень ответственное, так что и вести себя придется соответствующим образом. Амарии никогда еще не доводилось ни о ком заботиться, она сама всегда была предметом забот, драгоценной внученькой Нонны, которая ее холила и лелеяла, словно дивный цветок. Несмотря на то что жили они бедно, Нонна постаралась, чтобы у Амарии было все необходимое. Она всегда отдавала внучке и лучшие куски мяса, которое нечасто бывало у них на столе, и последний глоток вина. Нонна даже пыталась отдать Амарии свою кровать, когда девочка подросла и уже не помещалась на узкой низенькой кроватке, которую на день задвигали под большую кровать, потому что их спаленка на втором этаже была совсем крохотной. Там даже камина не было, и она обогревалась теплом того очага, который топили внизу, а подниматься туда надо было по узкой винтовой лесенке. Но Амария воспротивилась этой жертве, отказавшись от бабушкиной кровати, ибо уважала и возраст старушки, и ее потребность в удобной постели. Она попросту свернулась калачиком на полу, подстелив овечьи шкуры, и с тех пор так и спала.
