Карен Рэнни - Его единственная любовь
Ей не стоит столько думать о нем, пытаясь разгадать, что таится в его темно-карих загадочных глазах. Или думать о решительном выражении его рта, о квадратном подбородке. Хотя его губы плотно сжаты, казалось, что в любую минуту на них может расцвести улыбка. А Лейтис должна думать не о нем, а сострадать его жертвам.
Но любопытство, которое она питала к нему, было непреодолимым.
Она лежала, прижавшись к нему в надежде на то, что сон в конце концов его одолеет и она сможет улизнуть. Но он спал беспокойно, его дыхание порой учащалось, и она слышала, как его сердце начинает биться сильно и бурно.
Когда он заговорил во сне, слова было невозможно разобрать – это было какое-то неясное бормотание. Должно быть, ему снились кошмары. Человек по прозвищу Мясник и не мог спать спокойно.
Внезапно он выбросил вперед руку и угрожающе сжал ее в кулак. Потом заметался на постели. Он сжал в объятиях подушку, прижимая ее к себе, будто в ней было его спасение.
Нечто страшное, родившееся в его душе, искало выхода.
Лейтис протянула руку и осторожно коснулась его лба. Он потянулся к ней, как ребенок, жаждущий утешения. Хотя было нелепо дарить утешение инвернесскому Мяснику, она не отодвинулась, возможно, потому, что в эту минуту он казался таким беспомощным.
Лейтис снова протянула руку и погладила его по щеке.
– Это только сон, – сказала она тихо и нежно, как испуганному ребенку.
– Все мертвы, – сказал он тихо, не просыпаясь. На мгновение ей показалось, что он бодрствует, так отчетливо он произнес эти слова и таким ясным был его голос. Но его глаза оставались закрытыми, а лицо напряженным, его черты будто окаменели, подбородок решительно выдавался вперед.
– Все умерли, – повторил он, и его руки снова сжались в кулаки.
Потом его слова стали неразборчивыми, он бормотал что-то совсем бессвязное, и за каждой тирадой следовала долгая пауза. Несколько минут она внимательно вслушивалась в его бормотание, потом поняла, что он беспрерывно повторял имена людей. Этих людей Мясник послал на смерть или убил сам?
В смятении Лейтис снова подвинулась на край постели, но его рука потянулась к ней и обвила ее талию, и он снова привлек ее к себе. Минутой позже он зарылся лицом в вырез ее корсажа.
Ее рука некоторое время нерешительно висела в воздухе над его головой, потом она принялась гладить его волосы, отводя пряди с влажного лица.
– Это всего лишь сон, – пробормотала она, смущенная внезапно возникшим желанием утешить его. – Спи спокойно, – прошептала она.
Какую битву он переживал во сне заново? Какие ужасы видел? Она никогда не осмелится спросить его об этом. Воспоминания англичан Лейтис не стремилась узнать.
Она повторяла детскую колыбельную, которую когда-то пела ей мать. Впрочем, это была поэма на гэльском языке с лирическим припевом, сопровождавшим каждый куплет:
Успокойся, усни, дорогой, Я с тобой и останусь с тобой. В темном небе мерцают огни, Ты ко мне прислонись и усни. Лунный свет разлился на полу. Слышишь шелест и шорох в углу? Слышишь, ветер играет листвой Высоко над твоей головой? Как корабль в темноте этот дом, Мы с тобою на нем уплывем. Уплывем в голубую мечту, В темноту, в темноту, в темноту.
И он замолк, только время от времени вздрагивал, будто возвращаясь с трудом из страны призраков и могил. Он успокаивался, и дыхание его становилось ровным.
И форт Уильям погрузился в беспокойный сон. Где-то бодрствовал лишь ее дядя Хемиш. Он все еще играл на своей волынке. Ее соседи-односельчане, вероятно, говорили о ней и Хемише за общим скудным ужином. А она, Лейтис Мак-рей, нежно ворковала с их общим врагом.
Глава 8
Трудно было дышать воздухом, полным дыма. Но Алек благословлял залпы орудий и пороховой дым. Благодаря им он не так сильно чувствовалось смрадное дыхание смерти.
Земля была пропитана кровью настолько, что его сапоги тонули в размякшей глине. Но скотты все наступали даже после начала обстрела из пушек. Мужчины в передних рядах падали, а следующие за ними просто шагали по трупам, и их лица не выражали ничего, кроме стоической решимости. Из-за их очевидного поражения они перестали выкрикивать свой воинственный боевой клич. Они падали, умирали, но минутой позже на месте павших вставали новые ряды.
Камберленд старался перекричать хаотическое смешение звуков и шумов. Его лицо было искажено страшной гримасой, которую трудно было назвать улыбкой. Его белый жеребец вздыбился, и герцог рассмеялся.
– Убей его, Лэндерс! – закричал он. – Пусть никто не выберется отсюда! Пусть полягут все!
Алек слышал свой протестующий голос, но Камберленд не обратил на него внимания. В эту минуту он распорядился сжечь бедную хижину.
– Боже милосердный! – шептал Алек, и странно, но его молитва и голос будто подействовали и резня пошла на убыль.
И солдаты, равно скотты и англичане, хмуро поглядывали на него, будто проверяя, насколько далеко простирается его милосердие.
– Здесь, в этом месте, нет Бога, Лэндерс! – Герцог Камберленд подъехал к нему.
Внезапно Алек поднял голову и увидел сияние, озарившее поле битвы.
– Все хорошо, – сказал ангел, удивив Алека. В этом аду еще никогда не появлялись ангелы. Ее (а это была женщина) окружало переливающееся всеми цветами радуги сияние, милосердно скрывая все ужасы бойни и оттесняя образ Камберленда на задний план.
От ее теплого благостного прикосновения в голове у Алека прояснилось. Ее нежный голос сулил ему утешение. Он хотел поблагодарить ее за доброту, за сострадание, которое она даровала ему без малейших усилий, изгнав кровавое зрелище поля боя при Куллодене. На то она и была ангелом, чтобы даровать милость и сострадание грешникам.
Он пристально разглядывал ее и заметил серьезное и торжественное выражение ее лица. Может быть, она была воплощением всех, обреченных на смерть? А может, это был ангел справедливости, заступившийся за скоттов?
Ее молчание, казалось, было ему упреком.
Его пальцы коснулись ее волос и запутались в густых прядях. Ему казалось, что каждый завиток ее волос тянется к его рукам, готовый обвиться вокруг его пальцев. Она была такой теплой, а он так страдал от холода. И даже от ее головы исходил жар. Он подвинулся к ней поближе и почувствовал, что ангел оцепенел, казалось, в это мгновение он превратился в мраморное изваяние.
И причудливая память тотчас же возвратила ему картины боя и его собственных деяний, совершенных в пылу битвы, когда желание выжить пересиливало чувство доброты и сострадания. Он жаждал найти оправдание зла, совершенного им из чувства воинского долга. Но она молча положила теплую руку ему на лоб. Кончики ее пальцев были огрубевшими, как будто прежде она повторяла этот жест милосердия без конца.
