Александр Селисский - Трофим и Изольда
К сожалению, кроме хорошо воспитанных людей, есть люди, воспитанные плохо. А потому не везде и не все сделали вид, будто в доме академика ничего не произошло, во всяком случае, ничего достойного внимания посторонних. Там и сям где шепотом и с оглядкой, а где со вкусом и хохотом обсуждали очередной развод дамы, строя прогнозы на будущее. Прогнозы не отличались оригинальностью, равно как и стремлением к справедливости или паче того – доброте. Знала она об этом, а если знала, то в какой мере придавала значение явлению, которое в нашем, далёком от академической науки, мире, называется сплетнями и перемыванием костей? Не знаю, как не знаю, о чём думала моя героиня когда, проводив последнего гостя и уходя в спальню, попросила утром себя не беспокоить и по телефону отвечать «нет дома» кто бы ни позвонил, и по какому угодно поводу. Я могу лишь догадываться о причинах того или иного её поступка, а поскольку догадка может быть как угодно далека от истины, предпочитаю описывать сами поступки, предоставив читателю право строить гипотезы. Ничего странного в том не вижу. Читатель это со творец. Соавтор. Соучастник.
Так вот, о поступках.
Академик опять вышла замуж, на этот раз за токаря по дереву. Ходили слухи, будто перед свадьбой она лично ездила на мебельную фабрику и видела его на рабочем месте, но я с полной уверенностью и знанием дела утверждаю, что это ложь. Ничего подобного не было. Вообще не было ничего, выходящего из ряда вон. Жизнь потекла дальше. Появились новые труды и коллеги как наши, так и зарубежные отметили их научную ценность. Её аспиранты защитили диссертации и о ней заговорили, как о главе целой научной школы. Всё больше появлялось желающих попасть на вечернюю чашку кофе, но получить приглашение было нелегко.
Я никогда не бывал в просторной профессорской квартире и только воображаю большой дубовый стол, не подверженный ходу времени, ни влиянию моды, стулья вокруг него вплотную один к другому с прямыми, обтянутыми чёрной кожей, спинками, кресла и два ряда портретов на стенах: слева предки отца в круглых очках и академических ермолках, а справа материнская линия с горящими глазами за овальными стёклами пенсне. И мне кажется, что иногда ночами она приходит сюда и молча сидит между портретами разглядывая то правую, то левую стены, стараясь понять что и откуда взялось в её жизни, и почему она так же непохожа на других, как непохож был Отелло на обыкновенного венецианца, хотя цветом кожи она ни от кого вокруг не отличается.
В её туалетах будь то брючный костюм для работы, вечернее платье или пляжный ансамбль, возникла постоянная деталь. Маленькая сумочка. Размером с бумажный рубль. Серого цвета. На тонкой золотой цепи вместо ручки. Зачем она и что в ней может поместиться, никто не знал. Злые языки утверждали, что сумочка вообще не открывается и что на самом деле это красиво оформленный лоскут, срезанный с фартука, некогда валявшегося в столовой на паркете. Сумочка стала большим, чем декоративная деталь: это был индикатор, флюгер, барометр – назовите, как угодно. По тому, висит сумочка на безымянном пальце или, скажем, судорожно зажала в кулаке, можно было определить мысли хозяйки. Во всяком случае, настроение.
У музыковеда тоже вышли две книги подряд. По-прежнему под псевдонимом, к которому он успел привыкнуть. Шестой женился и на этот раз был первым. У молодых родилась девочка, весом в три с половиной килограмма. Все заботы о ребёнке и доме жена взяла на себя. Музыковед постепенно становился известным музыковедом, но вдруг начал выпивать. Сначала несколько рюмок за столом с друзьями. Потом, до бессознательною состояния. Был задержан милицией в парадном, где распивал «на троих» с личностями вовсе уж подозрительными. И наконец выучился нить в одиночку. Недавно стало известно, что направлен в лечебницу, закрытого типа для принудительного лечения. Старые друзья между делом шепнули об этом академику. В ответ она заговорила о статье, в английском научном журнале. Сумочку сжимала обеими руками, а ногти были такие же серые, как брезент.
Покончив с кофе, гости снова пошли в детскую любоваться младенцем. Постельку няня, конечно, уже привела в порядок.
– Для того кто докажет теорему Ферма, в науке откроется великое будущее, – повторила дама и все с ней согласились. Теперь она сидела в глубоком кожаном кресле. Возле кресла неподвижно стоял одиннадцатый муж, слесарь-лекальщик. Я забыл сказать, что в представителях народа дама очень ценила высокую профессиональную квалификацию. Настоящему интеллигенту свойственно уважение к хорошо сделанной вещи – к чужому труду, к мастерству.
Третья глава
Кот Бобик и другие
1.
Отсюда крестом уходят четыре дороги, разрезая огромный город на северную часть, юг, восток и запад. По углам на бетонных фундаментах стоят усечённые пирамиды, облицованные мрамором и украшенные чугунной решёткой. Грани пирамид остры как ножи, а над ними высоко в небе горят стеклянные шары, заливая перекрёсток светом ярче солнечного.
Здесь опять встретились Трофим и Изольда – в толпе. Каждый увидел другого и фонари в небе погасли, но в ту же секунду мир осветился заново. Они уверяли, что было именно так, хотя никто ничего не заметил и я тоже не знаю, как всё было. И почему случилось всё остальное, тоже не знаю. Массовые любовные напитки так долго не действуют, если не добавлять снова и снова. Склонности же к регулярному потреблению ни Трофим, ни, тем более, жена Марка Самойловича не имели, потому объяснить ничего не берусь, а, в лучших литературных традициях, свидетельствую беспристрастно. Как уже сказано выше.
Они сняли дешёвое жильё в пригороде. Кособокий домишко состоял всего из двух комнат, зато каждая имела собственный выход во двор и даже отдельное крыльцо. Двор назывался садом, хотя кроме травы и лопухов там ничего не росло. Трава была высокая и пышная, лопухи ещё выше и ещё пышнее. Дважды в день перед левым, хозяйским крыльцом появлялся кот. Звали его Бобик, хотя был он именно кот, а вовсе никакая не собака. Рыжий как огонь кот без хвоста и уха, потерянных в бою.
Считалось, что он живёт в левой хозяйской половине, но дома Бобик бывал редко, зато рыжие котята постоянно рождались в окрестностях. Однако утром и ешё раз под вечер непременно возникал между лопухов, садился на траву и молча смотрел на дверь. Похоже, взгляд его имел гипнотическую силу: стоило ему так посидеть, хозяйка, баба Марьяна, выходила на крыльцо. Увидав её, Бобик начинал орать. То есть он, конечно, мяукал, но так громко и требовательно, что стоял во дворе непрерывный крик.
– Заткнись! – говорила баба Марьяна с ненавистью. – Сколько раз тебе говорено, заткнись! Ты не мой кот, ты уличный шлёндра, весь в покойного хозяина, земля ему пухом! Когда что-нибудь остаётся, мне не жалко. А нет, так уходи. Не мой ты кот! – И она скрывалась в комнате.
