Александр Селисский - Трофим и Изольда
Так будто бы говорила она – каменщик же, не имея понятия о стихах и возвышенном, отвечал ей простонародной грубостью, называя вещи и действия их собственными именами. От чего она, конечно, падала в обморок, но испытывала при этом переполняющий восторгом оргазм. И приходила в себя без всякой помощи. Откуда знают? Э-э-эх...
Обычно муж был робок и молчалив.
Их брак закончился неожиданно и потрясающе. Ах, нет на свете нераскрываемых тайн! Всё, всё становится явным. Самым неожиданным образом и в самом неподходящем месте. Ну кто мог предвидеть эту встречу в центральной общественной уборной? А именно в её писсуарном отделении. С другой же стороны, места этого никто не минует и социальная справедливость здесь на предельной высоте: все, независимо от чина и занимаемого положения, делают одно и то же дело в одинаковых условиях. И никто не отделён от других, как то имеет место в соседнем, кабиночном зале. Шестой муж облегчался, щуря глаза от удовольствия. Боже! Лучше бы он их никогда не открывал. А главное, не открывали бы глаз соседи справа и слева. Да! Потому что справа стоял профессор, сотрудник и друг жены. Как и она, профессор подчёркивал свою близость к народу. И к каменщику в особенности, поскольку других знакомых рангом ниже доцента у него не было. И он особенно рад был встрече один на один, когда мог подчеркнуть эту близость, не стесняясь этикетом.
Но справа стоял... Ах, справа! Боже мой…
– Ебёна мать, – сказал профессор и почувствовал себя крутым демократом. – Как приятно после пива...
– Коллега, – перебил его с другой стороны редактор, – дорогой коллега! Что делать? Вы второй месяц держите вёрстку последней главы вашей книги! Я уже махнул рукой на свою прогрессивку, но план издательства...
Только стоявший в центре ничего не сказал. В эту минуту он умер дважды: как шестой муж и как представитель народа. Ибо оказался наглым обманщиком, и желая завоевать сердце возлюбленной, скрыл подлинный социальный статус: шесть поколений интеллигентных предков и две книги по теории музыки, вышедшие под псевдонимом. Его мускулистые руки не умели держать мастерок, первейший инструмент каменщика, а брезентовый фартук был бутафорией. Когда хозяин работал, фартук лежал в портфеле, а портфель стоял в гардеробе академической библиотеки.
Все трое замерли, не спрятав то, что полагается прятать, и не застегнув там, где принято застёгивать. Они бы стояли долго, но сзади нажали, растолкали, разделили, унесли.
Расставание супругов было вежливо-ледяным. Совершенно неожиданно Шестой осмелел, это случается, если человек вдруг стал самим собой.
– Каждый из нас на кого-нибудь или на что-нибудь похож, – сказал он громко и раздельно. – Один на шкаф, другой на Луну, третий, может быть, на верблюда. Ты похожа на полковую трубу.
Это было хуже матерной ругани, в тысячу раз хуже! Почему хуже, академик объяснить не могла. Но чувствовала – хуже. Оскорбительней.
– На... что?
– На полковую трубу. Ты блистательна и безапелляционна, даже играя самую примитивную мелодию!
И дама привычно рухнула в обморок. Хотя не было сказано ни одного «крепкого» слова. А когда её привели в чувство, на блестящем паркете валялись ненужный брезентовый фартук и мастерок, которым ушедший всё равно не умел пользоваться.
Она сразу взяла себя в руки. Кроме темперамента, о котором я уже говорил, умение держать себя в руках, потерпев неудачу, помогает учёному не меньше, чем альпинисту или карточному шулеру. И через час после расставания, никто по её виду не сказал бы, что случилось нечто особенное. И был вечер в кругу друзей, и близких знакомых, как обычно и бывало вечерами. День научным трудам, вечер лёгкой беседе – разговор начался и став общим зазвучал, засверкал, заискрился. В отличие от дома Решкиных, здесь модерн даже не отрицали, нет, его просто не желали замечать, блюдя традицию и строгий вкус. Начали с недавнего спектакля по древней греческой пьесе, но позже русло беседы расширялось, и заговорили о трагедии вообще, о её роли в истории театра и даже шире – в Истории. От царя Эдипа, справедливо приняв его за чистый образец трагической вины – основы трагедии: не Эдип, а отец его Лай (Лаий?) похитил мальчика Хрисиппа. Но мальчик покончил с собой, и боги прокляли весь род Лайя, такова божественная справедливость и не людям её осуждать. Трагическая вина, это вина -предопределение, вина-судьба от которой не уйти ибо нет спасения, ни бегства от гнева богов, а есть лишь искупление смертью. Прослеживая эволюцию жанра, гости перешли к Отелло, заметив совершенно справедливо, что будь он белый венецианец, оказался бы просто ревнивым убийцей и, заслужив наказание по законам Республики, не вызвал у зрителя никакого сочувствия. Совершенно не меняя фабулы, высокая трагедия превращалась в мелодраму, а герой в злодея. Но Отелло чёрный. Непохожий. Другой. И потому обречён своей участи. Предначертание, рок, судьба по-прежнему вели трагедию, хотя в новое время на богов уже не ссылались.
Гости были хорошо воспитаны и вежливо не заметили, что исчез супруг хозяйки, постоянно сидевший с ней рядом, впрочем, не принимая участия в беседе. Академик лично помогла престарелой маме привезти из кухни заранее приготовленное сладкое и разлить гостям кофе. Физических усилий это не требовало, сервировочный столик ехал в столовую почти сам собой.
Обсуждение, суть которого я постарался изложить, на самом деле было довольно долгим. Кто-то поднимался, обходил собственный стул и продолжал говорить, стоя за ним, как привык стоять за кафедрой. Другой прохаживался вдоль стены левой или правой от входа в столовую. На стенах висели портреты предков – на левой предки по линии отца сплошь в очках, сюртуках и академических ермолках, а в начале ряда мелькали даже старинные камзолы. На правой же стене были предки по материнской линии. Худощавые, с горящими глазами, не слишком аккуратно причёсанные. И все в пенсне.
По мнению собеседников наука, неопровержимо доказав, что жизнь не звено в цепи трансформаций духа, а конечный биологический процесс, перечеркнула жанр трагедии. Смерть это просто конец и гниение. В свете научного материализма, трагическая вина и очищение смертью мистический бред. Вера в богов и бессмертную душу. Наивное детство человечества. Анализируя причины упадка, гости перешли к современным писателям, по художественным достоинствам, конечно же, несравнимым с великой литературой прошедших веков. Сочинять роман или пьесу никто здесь не собирался, но все точно знали, как это следует делать. Беседа ещё более оживилась, кто-то уже цитировал стихи, другой тихонько напевал песню про пиратов. В Академии наук любят пиратские песни. Особенно теоретики.
