Жан Марат - Похождения молодого графа Потовского (сердечный роман)
Мы согласились на счет места засады и сигнала.
— Если я восторжествую, продолжал Ловеский, беги в мои объятия, я разделю с тобой мои лавры. Если буду побежден, убегай: наша дружба была бы в глазах ревнивцев непростительным преступлением; они старались бы на тебе отомстить свою неудачу.
Он кончил. Мы объяснились и разошлись.
Дорогой Папин, я без ревнивого чувства смотрел на возвышение нашего общего друга; я даже не подумал его поздравить.
Пока он говорил, невольная дрожь овладела мною: даже теперь, не знаю, какой таинственный ужас продолжает владеть мною.
Этот год не менее предыдущего будет ознаменован поражениями конфедератов.
Тваровский, командовавший значительной бандою, был разбита на голову при местечке Надворном.
Другая значительная банда, которая с пятьюстами Липонийских татар находилась под начальством Пулавского, почти целиком изрублена под Львовом.
Ах, боги справедливы! Они объявляют себя против виновных.
Буковина, 7 июня 1770 г.
XLI.
От того же к тому же.
Из Пинска.
Дорогой Ловеский, достойный сын лучшего из отцов, ты, которого добродетельная душа была сокровищем нравственности, которого красноречивые уста были органом мудрости, которого сердце простое и прямое было убежищем чистоты и невинности! С улыбкой на устах, ты расточал вокруг себя нежности и, не щадя себя, изливал свою чистую душу в лоно дружбы.
С каким удовольствием мы беседовали вместе о предметах глупых и серьезных, далекие от пустых и гордых людей, преданных светской суетности! Мы любили друг друга для того, чтобы стать более мудрыми.
Сколько прекрасных летних дней мы сделали еще прекраснее, сидя вместе на берегу ручья и вдыхая вместе с свежим дыханием зефира сладостное чувство дружбы! Сколько увеселили мы зимних дней, сидя вместе у огня камина и вливая в наши кубки остроумие и веселие.
Увы! Его нет. В весну своей жизни, когда в глазах его горел огонь юности и здоровье играло в его теле, он пал под ударом жестокого врага. Несчастный молодой человек разве твои добродетели не обеспечивали за тобой уже общественное уважение? Разве нужны были еще, чтобы тебя вознести, знаки отличий? Соблазненный их блеском, увлеченный пылом страсти, ты принимаешь, полный радости, этот опасный пост, обещавший тебе успех, который обещало тебе твое юное сердце. Увы! Думал ли ты, что ты бежишь навстречу своей гибели?
Облеченный своими новыми знаками достоинства, он ожидал с нетерпением восхода солнца, горя желанием показать, чего он стоит.
День возрождается, роковой час наступает. Неприятель приближается, проходит, я даю сигнал.
Уже Ловеский шел во главе своих банд. Он открывает его запыленные эскадроны; при виде их, он не может умерить своего пыла, он бросается на них с саблей в руках. Изумленный враг хочет отступить.
Я выхожу из засады.
Мы его тесним, его эскадроны сбиты: они бегут, наши их преследуют, забыв все на свете, кроме резни.
Среди схватки, я слышу, вдруг прозвучало имя Ловеского. Мои глаза его ищут: я вижу его одного, преследующего одного из их начальников. Внезапно несколько беглецов оборачиваются к нему и хотят его окружить; он защищается, я лечу к нему на помощь с двумя моими; уже мы готовы присоединиться к нему, но он падает на наших глазах, пронзенный роковым ударом, который пресек нить его дней.
Его относят в сторону. Вот он в безопасном месте. Я стараюсь призвать его к жизни. Он открывает наконец глаза и узнает своего друга.
Раны тяжелы: он чувствует опасность своего положений и не обнаруживает тревоги.
Ах, дорогой Панин! Как тебе нарисовать трогательный портрет Ловеского в объятиях смерти? Вид полного спокойствие сохранял он среди своих мук! Какое торжество в его чертах среди надвигающихся теней кончины. Он сам утешал меня и поддерживал мое мужество.
Прельщенный его твердостью, я думал, что конец его отдален; радость возродилась в моей душ!. Но, увы! Как она длилась мало! Скоро покидают его силы.
Склонившись над его печальным ложем, с смертельной тоской в сердце, я вытирал его холодные раны и поддерживал его слабеющую голову.
Уже светоч его жизни бросал только слабые лучи. Я считал с ужасом моменты, которые остается ему жить. Он хочет возвысить свой замирающий голос, его почти потухшие глаза ищут меня еще. Его мертвеющие руки слабо поднимают мои, и я собираю его последние вздохи.
Шум его смерти распространяется, но друзья его, полные зависти и ненависти, вместо того, чтобы стать около его могилы в качестве почетного караула, бегут все и отказываются участием в погребении исполнить относительно его долг.
Итак, покинув мир без шума, он вошел без пышности в царство мертвых. Были пренебреженны самые простые обряды, и тот, кто со славою проявил самые возвышенный добродетели, самый обширный гений, самую редкую родовитость, не получил даже самых обычных почестей. Дорогая тень, прости необходимости!
Настигнутый сам жестоким ударом и весь покрытый кровью, я копаю ему могилу; мои трепетные руки несут его туда; я воздвигаю наскоро ему памятник. Я орошаю его могилу слезами и говорю ему последнее прости голосом, прерывающимся от рыданий.
Когда смерть уносит у нас друга, оставшиеся друзья увещевают нас утешиться в его потере. Они наперерыв стараются осушить наши слезы. О, жестокие! Прочь с вашим официальным вниманием, дайте течь нашим слезам. После перенесенной мною потери могу ли я пролить их слишком!
Я вижу, дорогой Панин. Как при грустной вести о кончине Лобеского текут у тебя слезы, я слышу твои сожаления и знаю, что ты, как я, не побоишься отдаться слишком великой горести.
Пусть другие сохраняюсь память о своих друзьях памятниками или грустными надписями. Что касается меня, я унесу память о Ловеском вырезанною в моем сердце. Каждый день я буду плакать на его могиле, и мое сердце будет надгробной лампадой, горящей на его гробнице.
Буковина, 10 іюня 1770 г.
XLII.
Густав графине Собеской.
Покиньте возможно скорее Варшаву, милостивая государыня, со всеми, кто вам дорог. Конфедераты ищут жизни короля и не преминуть причинить неприятность принадлежащим к его партии.
Удалитесь в ваше имение Остелен: по-видимому, они с этой стороны не угрожают.
Не имею времени уверить вас в чувствах почтения и Люцилу в чувствах любви.
Окрестности Сокола, 15 июня 1770 г.
