Роберта Джеллис - Гобелены грез
Не пожаловавшись, хотя и чувствовала слабую тошноту, Эдит отложила свою работу и взялась за масляную лампадку, стоявшую на скамье рядом. Зал был тускло освещен несколькими пылающими факелами, установленными в стенных кронштейнах. Свечи в железных канделябрах были погашены вскоре после вечерней трапезы, поскольку сэр Оливер не любил расточительства; почти все домашние ушли спать вскоре после наступления темноты. Ей следовало бы понимать, убеждала себя леди Эдит, что если муж продолжает сидеть у огня и раздумывать, то у дверей стоит опасность; и глупо полагать, что сэр Оливер просто беспокоится за Бруно или за Одрис, огорченную столь скорым отъездом сводного брата.
Вступив на узкую винтовую лестницу, ведущую в башню Одрис, Эдит выше подняла лампаду, ибо там оказалось темнее, чем она ожидала. Обычно лестница освещалась слабым светом от лучины, проникавшим через открытую дверь комнаты Одрис. Или Одрис уже спала, или дверь закрыта? Дрожь пробирала женщину, когда она достигла площадки. Убеждая себя, что дрожь вызвана только холодом от обледенелой снаружи стены, она, однако, сознавала ее подлинную причину — страх. У нее не было никакого желания увидеть, что выткала Одрис, но винить сэра Оливера за то, что он поручил эту задачу женщине, не приходилось. У него не было недостатка в храбрости. Он никогда не ступал в башню Одрис, чтобы те, кто просил ее руки и получал отказ, не имели оснований сочинять злые сплетни об отношениях между ним и его племянницей.
До ушей Эдит долетел мягкий повторяющийся глухой стук. Ее снова объяла дрожь, она плотно сжала губы. Одрис не спала, и дверь была открыта. Это был звук гребня, уплотняющего вновь создаваемые ряды утка. Одрис ткала в темноте! Эдит постояла еще мгновение, борясь с желанием повернуться и побежать вниз по лестнице. Однако Эдит знала, что бегство ничем не поможет; зачастую зло, изображенное на картинах Одрис, могло быть отвращено любовью. Паническое состояние прошло, и она заставила себя шагнуть в комнату.
— Почему ты в темноте? — спросила Эдит. Послышался звук чего-то упавшего и затем веселый смех Одрис. По мере того, как Эдит подходила ближе, в слабом свете лампады обрисовывалась Одрис, улыбающаяся и мигающая, как сова.
— Ах, тетушка, как вы меня напугали! — воскликнула она. — Мне и в голову не приходило, что здесь так темно. А Фрита, должно быть, заснула, ожидая, пока я пойду спать. — Она повернула голову и позвала: — Фрита! Фрита! Зажги свечи!
До того как послышались возня и прерывистое дыхание служанки, Эдит спросила:
— Но как тебе удается ткать в темноте?
— Я всего лишь делаю кайму, — ответила Одрис. — В любом случае на таком высоком станке узор не увидишь. Хороший ткач не обязательно должен смотреть на свою работу, тетя. Вам, наверное, известно, что женщины за такой работой ведут между собой разговоры или даже закрывают глаза. Это не то что вышивать.
— Они ткут однотонную одежду без узоров, — возразила Эдит, хотя мысли ее были далеки от этих слов.
Смех Одрис замер, и снова душу леди Эдит наполнил страх. Она забыла на мгновение, что Одрис и сама могла не представлять, какие картины делает. Когда появилась самая первая картина со Смертью, — а тогда Одрис была совсем ребенком, и работа не выглядела зрелой и легко доступной пониманию, — девочка в ужасе закричала, рассмотрев ее, и побежала с плачем к отцу Ансельму. Священник беседовал с нею очень долго, и она вышла из его кельи успокоенная и показала полотно дяде.
Сэр Оливер назвал гобелен детской нелепостью, хотя отец Ансельм говорил об этой работе и с ним, — однако весной река разлилась и затопила озимую пшеницу. Мокрые поля удалось пересеять слишком поздно, и на хороший второй урожай не приходилось рассчитывать. За наводнением последовала болезнь. Слезы подступили к глазам леди Эдит: от этой болезни умерли двое ее детей, да и сам сэр Оливер был на пороге смерти, шепча в бреду, чтобы его не поминали лихом вилланы, предостерегавшие о засорении низовьев реки.
За те секунды, в течение которых в памяти Эдит пролетели воспоминания, служанка зажгла свечи. Одрис нагнулась за упавшим веретеном, а когда выпрямилась и увидела лицо тети, вскрикнула:
— Что случилось, тетя? Почему вы плачете?
— Твой дядя захотел, чтобы я посмотрела на твою работу, Одрис, — ответила пожилая женщина.
Взгляд Одрис выражал замешательство.
— Но почему вы плачете?
— Я не плачу. Просто глаза слезятся от яркого света.
Одрис не поверила этому оправданию, ибо ее напугали не столько слезы на глазах, сколько выражение тетиного лица в целом. Странным также выглядело желание дяди узнать о ее работе. Несмотря на то, что гобелены приносили доход, он никогда не принуждал ее ткать, ткать и ткать, как поступал бы жадный человек. Иногда дядя рассказывал ей о картине, которую просят выткать, и обычно Одрис выполняла этот заказ, как только ею в очередной раз овладевало желание поработать. Может быть, в этом все и дело? Дядя приказал тетушке сообщить ей о каком-то особом заказе, а Эдит забыла и может теперь получить трепку.
— Вы говорили мне, что была заказана какая-нибудь картина? — спросила Одрис. — Если так, я скажу дяде, что сожалею, но такая работа не для меня, и… Нет, это не тот ответ, который вы хотели услышать.
— Одрис, остановись! — зарыдала леди Эдит, отступив на шаг. — Откуда ты знаешь, что я имею в виду?
— Фрита, поверни станок так, чтобы мы видели работу, и принеси еще свечей, — приказала Одрис, не обращая внимания на вопрос тети.
Она знала, о чем думает Эдит, так как отец Ансельм научил ее читать в человеческих душах по жестам и выражению лица, по походке и дыханию… Однако когда она пыталась объяснить увиденное другим, ей не верили. Даже Бруно не верил ей. Эта была игра с отцом Ансельмом, но после того, как он умер, никто больше, казалось, не понимал и не принимал такой игры. Они боялись, что картины на гобеленах… И тут Одрис осенило. Дядя боялся, что на этой новой работе опять покажется Смерть.
Но причин бояться не было. Одрис не стала дожидаться, пока Фрита, которая отодвигала тяжелый станок от стены, принесет свечи. Она сама зажгла свет и всмотрелась через плечо служанки.
— О, небеса! — воскликнула Одрис, — оно все изменилось с тех пор, как я начала. — Затем засмеялась. — Вот что происходит от того, что слушаешь чужие разговоры. Тетя, идите, взгляните.
Страх отступил от леди Эдит, когда Одрис пропустила мимо ушей ее вопрос. Она никогда не имела намерения узнать, как Одрис читает мысли, и не ожидала ответа. Эдит никогда не высказывала этого вслух, зная, что муж убьет ее за такие предположения, однако иногда про себя думала, что племянница была ведьмой — правда, белой ведьмой, творящей добрые дела. Отец Ансельм говорил, что Одрис отличалась добротой, и отрицал ее связь с любыми колдовскими чарами. Может, так оно и было. Эдит знала, что взгляд Одрис лишен завораживающей силы и не творил злого колдовства; девушка часто посещала церковь, — возможно, не так часто, как следовало бы, но и не очень редко, — вознося молитвы к Господу и исповедуясь, и в момент причащения к телу Христову святые силы не вынесли ее из церкви и не превратили в чудовище.
