Пепел на ветру - Мурашова Екатерина Вадимовна
– Грех тебе так говорить, Люша! Отца с матерью почитать надо!
– Особливо моих… – замечаю я. – Которые меня отродьем заделали, да к тому же – полной идиоткой.
– Люша, что ты говоришь! Какая ты идиотка?
– Это не я, Маша, это доктор из Калуги так сказал. «Идиотизм-с – к моему глубочайшему сожалению! – передразниваю я запомнившийся мне блеющий выговор доктора в золоченом пенсне. – Практически необучаема. В идеальном случае – навыки гигиенического самообслуживания. К этому и надо стремиться. Контроль полный и желательно круглосуточный – может быть опасна и для себя, и для окружающих». И – двадцать пять рублей за визит…
– Двадцать пять?! – ахает Маша, явно прикидывая, что лично она могла бы купить и сделать за такие огромные деньги. – И такую ерунду сказал?! Необучаема? Не верь этому! Я тебе вот что скажу и совершенно задаром: ты, Люша, лучше обучаешься, чем большинство моих братцев и сестер, а уж я-то могу сравнить!
Меня никогда не хвалят. Потому что не за что. А вот Маша нашла слова. Мне захотелось тоже сказать Маше что-нибудь хорошее и полезное.
– Знаешь, Маша, – говорю я, глядя, как пестрые курицы суетятся вокруг насыпанного мною корма, – может быть, тебе пока и вправду погодить в монастырь уходить… Мне кажется, не готова ты еще…
– Отчего же? – удивляется Маша. – Это же мечтанье мое с младых лет!
– Ну… это конечно… Только уж очень ты грешников и все с ними связанное любишь! – выпаливаю я.
– Ерунда какая! – Маша насупилась.
Ну вот – я, как всегда, все испортила. Ко мне – с добром, а я всех обижаю.
– Марья, дурья ты башка! Ты разве другого дела для барышни, кроме лукошка с куриным кормом, придумать не сумела?! – С крыльца, по пути раздавая подзатыльники сыновьям, сходит жердеобразная матушка Ирина.
– Маша, тебе скучно будет в монастыре! – скороговоркой выпаливаю я и сую ей в руки лукошко. – Поезжай лучше в Африку миссионером. Может быть, они тебя даже съедят!
И пускаюсь бежать напрямики, через улицу и деревенские огороды. За мной, как стая гончих собак, с визгом и улюлюканьем несется свора поповичей. Но я бегаю быстрее – натренировалась в родном доме.
Я понимаю, что никто не ответит мне на прямо поставленные вопросы о моей маме. Слуги и крестьяне боятся моего отца. Кого боится мой отец – я не знаю, но об этом не стоит и думать.
Нужно задать им вопросы, на которые они захотят ответить. И я уже знаю эти вопросы. Наталия Александровна поможет мне – ведь не зря я развлекала когда-то ее пыльную тень в забытой комнате.
Первая моя жертва – Акулина, жена Филимона. Она точно не заподозрит подвоха. Ведь огородница Акулина – сама немного овощ. Временами мне кажется, что где-нибудь на ней непременно должны расти листочки или хоть корешки.
Акулина пикирует рассаду в деревянном ящике. Кажется, это будет поздний редис. Тут же в кадушке – какой-то вонючий рассол, который Акулина подливает под корешки каждому растению. Солнце наблюдает с небес. Иногда Акулина из-под руки взглядывает наверх и как будто что-то спрашивает. Кажется, что солнце и Акулина работают вместе, в паре.
– Акулина, расскажи мне: как все было в усадьбе давным-давно, при покойной хозяйке? Весело небось?
Ее лицо молодеет от мыслей. Я понимаю: при покойной хозяйке они с Филимоном встретились и поженились, прожили свои лучшие годы. Ей не хочется говорить о хорошем второпях, между делом о редисе, которое она искренне полагает несметно важным.
– А вы приходите вечерком, Люшенька, попьем чайку с вареньицем, потолкуем. Давно ведь к нам не заглядывали.
Я киваю согласно. Вечерком так вечерком, я же постановила себе не торопиться. Но еще не вечер.
Светлана слишком молода, ее муж Ваня ничего не знает, кроме своих механических штучек, да и в усадьбе бывал, может быть, раза два. А вот кухарка Лукерья наверняка все помнит.
– Лукерья, при покойной-то хозяйке в Синих Ключах как, лучше было?
Кухарка рассказывает охотно и вкусно, но быстро начинает повторяться. Как мелодия в музыкальной шкатулке. Прежде я разобрала по винтикам штук пять таких шкатулок – все хотела понять, где там прячется сама музыка и нельзя ли сделать так, чтобы она поменялась. Не получилось. Вот и Лукерья такая, какая есть, – не соберешь наново. Для верности, чтоб ничего не упустить, я прослушиваю ее «мелодию» три раза почти целиком – по кругу.
До вечера еще есть время съездить к леснику Мартыну. Я выпрашиваю у Лукерьи изюму и печенья, а также чаю в кулечек – для самого Мартына. От себя добавляю пять конфет в обертках и маленькую игрушечную лошадку со сломанной ногой. Потом немного ругаюсь с Пелагеей и, не дожидаясь, пока она позовет Тимофея, седлаю Голубку и еду к лесу по Старой дороге.
Сам Мартын где-то в лесу, по лесным делам, но должен скоро вернуться обедать. Его горбатая дочка Таня мне рада, зовет есть кашу из печи. Я благодарю и отказываюсь. Меня еще будет кормить Акулина. Тогда Таня снимает замок и открывает мне домик Филиппа. Я беру лампу и иду. В домике всегда темно – вокруг лес, окошко высоко вверху, под самым потолком, а лампу или свечу Филиппу не дают – опасно. Филипп сидит на лежанке и скалит белые зубы из-под спутанных волос – расчесывать их он дает только Пелагее.
– Пойдем гулять? – спрашиваю я.
– А их там нет? – спрашивает в свою очередь Филипп. – Они меня не заберут?
– Нет, их там нет. Пока я с тобой, они к тебе даже близко не подойдут.
– Я еще твою лошадь боюсь, – сварливо уточняет Филипп. – Она меня кусает и лягает. Ты ее хорошо привязала?
– Хорошо, хорошо, не бойся, пойдем.
Таня заперла в сарай собак. Мы гуляем по тропинке – до дороги и обратно. Потом вокруг дома. Удивительно, что Филипп боится леса – ведь он, в сущности, никогда не видел ничего другого.
– Хочешь, дойдем до Сазанки и рыбок посмотрим? – предлагаю я.
– Не хочу! – Филипп мотает большой головой. – Там они меня точно заберут. Вот на поле я бы погулял. Там далеко видно – никто не подкрадется.
– В поля в следующий раз пойдем, – обещаю я. – Сейчас мне недосуг, мне Мартын нужен.
Филипп с явным облегчением возвращается в свой домик и внимательно следит, чтобы я заперла засов. Потом он за столом ест печенье и изюм (конфеты я решила отдать Тане).
– Филипп, сколько тебе лет? – спрашиваю я.
– Недавно тридцать сравнялось, – отвечает он, играя с лошадкой.
– А что «они»? Было что-нибудь интересное, пока я не приходила?
– Тебе бы такое «интересное»! – ворчит Филипп. – Два раза говорили, чтоб я под лежанкой на полу спал – с потолка-де ночью порча идет, а лежанка задержит. Ну, это ничего. Потом велели на матушку воду из кувшина вылить – это ее от увечья на обратном пути оборонит. Матушка очень ругалась, даже по уху съездила…
– Да это как всегда! – нетерпеливо обрываю я. – А интересное-то?
– Они говорят: жениться тебе пора. Невесту ко мне присылали… – немного смущаясь, говорит Филипп. – Она беседу со мной вела, за руку брала – вот тут! – показывает на узкое, бледное запястье.
– О! Вот это ловко! – радуюсь я. – Ну и какая она, расскажи! И что говорила-то?
– Красивая очень, только прозрачная немного. Волосы как лен, глаза как цикориевые цветы, – прилежно рассказывает Филипп, раскачиваясь на сосновом табурете. – Рука холодная, будто только из кадушки с родниковой водой вынула. Платье длинное, до пят, по вороту мережка с вышивкой, и пояс такой же. Говорила, как мы с ней жить станем: летом – в поле работать да венки плести, зимой – печку топить да в санях кататься…
– А как же зовут твою невесту?
– Имя у нее Синеглазка.
Хоть я и привыкла давно и к рассказам Филиппа, и к загадочным голосам, с которыми он ведет беседы в долгие дни своего одиночества, а все же мне делается не по себе. Рассказал ему кто или и вправду девка-Синеглазка к нему приходила?
