Бельканто на крови (СИ) - Володина Таня

Церковь они увидели издали — стройную гранёную башенку с позеленевшей от времени колокольней и приземистый неф с готическими окнами, в которых кое-где сохранились цветные витражи. Стены церкви с одной стороны закрывали хлипкие леса, а с другой она была заботливо побелена и сверкала на солнце девственной белизной.

Маттео остановился перед низкой дверью из резного дуба и спросил Эрика:

— Вы пойдёте со мной?

— Да. Конечно.

— А я не пойду, — заявил Юхан.

Рядом с католиками он становился ревностным протестантом, хотя редко посещал кирху.

— Жди нас здесь и не вздумай исчезнуть, — приказал барон и распахнул входную дверь.

Внутри царили сумрак и прохлада. Ряд каменных колонн, освещённых косыми солнечными лучами, уводил к апсиде, где белел скромный алтарь. Пахло ладаном и воском. Маттео сдернул шляпу и поискал глазами кропильницу. Обмакнув пальцы в воду, он перекрестился. Медленно двинулся к алтарю, зачарованно глядя на большое потемневшее распятие. Двухметровый Иисус висел на кресте, склонив голову на грудь и скрестив иссохшие ноги. Правый бок его кровоточил, хотя барону показалось, что кто-то подкрасил деревянную фигуру. На алтаре Маттео увидел старинную дарохранительницу и бухнулся на колени, молитвенно соединив ладони и шевеля губами.

Барон не стал ему мешать и отошёл за колонну, разглядывая сохранившуюся мозаику на полу и разноцветные витражи, отбрасывавшие красные и синие тени на спину молящегося Маттео. Где-то под крышей ворковали голуби, эхо усиливало и разносило их нежное воркование по всей церкви. Строгое, почти торжественное спокойствие святого места отличалось от будничной обстановки лютеранских кирх, и барон почувствовал невольный трепет, который, впрочем, быстро испарился, когда из ризницы вышел гигантский негр.

Капюшон скрывал его лицо, но крупные мозолистые руки и босые ноги, торчавшие из-под старой выцветшей рясы, выдавали происхождение монаха. Он подошёл к Маттео и что-то хрипло спросил на испанском языке. Барон понял всего несколько слов, но Маттео ответил монаху на причудливой смеси итальянского, испанского и латыни. Затем порывисто обернулся к Эрику, вставая с колен:

— Это падре Ансельм из ордена августинцев. Он согласен отслужить мессу и причастить нас. Но сначала мы должны исповедаться.

— Я не готов к исповеди, синьор Форти. Но если падре не возражает, я послушаю мессу без причастия.

Маттео взволнованно кивнул и поспешил к исповедальне у правого трансепта. Резной деревянный шкаф с крестом на крыше и двумя скрипучими дверцами оказался таким тесным, что здоровый монах с трудом протиснулся на своё место. Маттео же упал на колени до того, как притворить за собой дверь кабины. Барон поморщился, представляя, какие тайны он собирался выложить священнику-самозванцу.

Он на цыпочках подкрался к исповедальне, пытаясь подслушать разговор, но Маттео говорил так бегло и тихо, что удалось расслышать только отдельные слова: грех, покаяние, жертва. Ничего интересного. Маттео не каялся в противоестественной страсти к вельможе-еретику, не просил спасения для двоих мужчин и не плакал о греховной любви.

Барон бросил подслушивать и двинулся вдоль нефа, рассматривая барельефы на стенах там, где они сохранились. Смешно было ожидать, что кастрат воспылает страстью к мужчине. Те полудружеские, полуформальные, полудоверительные отношения, которые между ними установились, не давали оснований надеяться, что Маттео готов к грехопадению. Кастрация хранила его чистоту. Он легко избегал расставленных ловушек страсти, не замечая, что шагает по краю. Он отвечал на объятия и позволял себя целовать, словно не видел в том греха, и барон боялся, что Маттео не притворяется, а на самом деле холоден и непорочен, как ангел. Соблазнить ангела невозможно.

Но его можно перехитрить.

Он остановился перед барельефом, изображавшим Адама и Еву. Бородатый мужчина, прикрывающий срам фиговым листочком, и плоскогрудая дама с распущенными волосами стояли под фруктовым деревом и удивлённо смотрели на толстое змеиное тело, обвивавшее ствол. Эрик ожидал увидеть в кроне злобную змеиную морду, но нашёл приятное юное личико. В зубах мальчик закусил черенок большого яблока. Поперёк барельефа протянулась глубокая трещина, словно кто-то нарочно расколотил каменную плиту. Адам остался наедине с лукавым змеёнышем, а Ева — в вечном одиночестве.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Барон не знал, почему ему нравились мужчины. Он не имел ничего против прекрасных дочерей Евы, но её сыновья казались ему ещё прекраснее. Он считал это баловством, праздной прихотью, но не смертным грехом, поэтому с трудом понимал религиозное рвение Маттео. В одном он был уверен: если итальянцу требуется отпущение грехов, — прошлых или будущих, тяжких или ничтожных, невольных или совершённых после тщательного обдумывания, — сегодня он его получит.

Эрик услышал скрип и обернулся. Маттео вышел из исповедальни с лицом, залитым слезами. Чёрные ресницы слиплись, нос покраснел, на щеках намокла и скаталась пудра. Его шатало от слабости, но он мягко отверг помощь:

— Не беспокойтесь, ваша милость. Всё хорошо.

Однако выглядел он так, будто всё плохо. Барон начал закипать, когда из соседней дверцы вывалился монах. Капюшон его был откинут, чёрные глаза с белоснежными белками налиты хмурым осуждением. Карающий хлыст божий, а не добрый пастырь! Эрик поёжился и порадовался, что исповедует лютеранство. Шлёпая босыми ногами по грязному мозаичному полу, падре прошёл к алтарю и начал мессу. Маттео взял Эрика за руку и потянул вниз, молчаливо призывая встать на колени.

Они замерли, когда падре начал литургию привычным «Господь с вами». Эрик не вслушивался в непонятные слова. Он поглядывал на Маттео, который истово крестился, что-то отвечал на латыни и плакал. Слёзы катились по щекам, каплями повисали на подбородке и срывались на праздничный шёлковый камзол. Падре закончил читать Евангелие и поцеловал Библию. Принёс из ризницы сухую гостию, завернутую в кусочек белой ткани, и остановился перед Маттео, который уже не плакал, а светился такой ангельской чистотой, словно сам господь ему улыбнулся. Он открыл рот, и падре Ансельм вложил в припухшие губы ритуальную гостию. Причастие свершилось. Маттео примирился с богом.

Монах сделал шаг к Эрику, словно раздумывая, не причастить ли и его, но ограничился благословением:

— Иди с миром, грешная душа.

26

Барон не ожидал, что Маттео примется за дело немедленно.

Он сидел в своей каюте и изучал старинную навигационную карту Леннарта, размышляя, зачем художник вместо привычных корабликов нарисовал лыжников, пересекавших залив из Ливонии в Финляндию. Был ли это намёк на то, что большую часть года залив пригоден скорее для лыжных прогулок, чем для плавания?

Дверь порывисто отворилась и, несмотря на качку, в каюту твёрдым решительным шагом вошёл Маттео. Умытый, без пудры, шляпы и верхнего кафтана. Без долгих предисловий он спросил будничным голосом:

— Вы всё ещё желаете меня?

Барон отложил карту. Он ждал этого предложения, но думал, что Маттео потерпит до дома. Сердце застучало от близости развязки. Уловка сработала: итальянец готов принести себя в жертву, чтобы вытащить серую мышку из золотой мышеловки. Он посоветовался с духовным отцом и авансом оплатил грехопадение. Всё складывалось как нельзя лучше.

— Да, я хочу вас, — ответил Эрик.

— Я в вашем распоряжении, барон.

Что-то неправильное было в поведении Маттео. Прежнее дружеское обхождение сменилось на холодность с оттенком высокомерия. Он казался мучеником, которого кровожадные варвары втолкнули в клетку к голодному льву. Барону это не понравилось! Никто раньше не предлагал ему себя с таким презрением и убийственным хладнокровием.

Он грубо приказал:

— Если так, раздевайтесь.

Маттео молча снял камзол и положил на спинку соседнего кресла. Размотал шейный платок и долго сосредоточенно расстёгивал мелкие перламутровые пуговки на рубашке. Наконец, плавным движением плеч он сбросил рубашку на пол, оставшись в одних кюлотах.