Эльза Вернер - Своей дорогой
Обычно Рунек рано появлялся на месте работ; сегодня его задержал гость из города, человек лет пятидесяти, с характерными чертами лица и темными глазами; он сидел в старом кресле, заменявшем здесь диван. По-видимому, они были заняты серьезным разговором.
— Хотел бы я еще спросить, почему ты теперь так редко бываешь в городе? — сказал гость. — Ты не был у нас уже несколько недель, и тебя приходится просто искать, когда появляется необходимость увидеться с тобой.
— Я очень занят. Ты сам видишь, у меня по горло работы.
— Работы! — насмешливо повторил гость. — А мне кажется, что наша работа понужнее, чем это копанье да возня в лесу! Я слышал, ты составил и план этих работ? Ты что же, хочешь заработать своему почтенному патрону лишний миллион в придачу к тем, которые у него уже есть?
— Дело не в миллионах, а в том, чтобы выполнить взятое на себя обязательство, — коротко ответил Эгберт. — Собственно говоря, осушка касается главного инженера; я должен оправдать доверие, оказанное мне, ведь меня поставили на его место.
— Для того, чтобы удержать тебя в Радефельде, подальше от Оденсберга, где ты можешь быть опасен! Да, старик не глуп, надо признаться, он ничего не делает просто так. Вероятно, он уже знает правду.
— Оставь насмешки, Ландсфельд! — нетерпеливо перебил гостя Эгберт. — Конечно, Дернбург знает правду; он спросил меня, и я без обиняков признался в своих убеждениях. Разумеется, я ждал, что за этим последует моя отставка, а вместо этого он поручил мне работы в Радефельде.
— Как странно! Это совершенно не похоже на старика! Или он по уши влюблен в тебя, или у него есть какая-нибудь мысль по этому поводу. Впрочем, твоя откровенность в данном случае пришлась весьма некстати, потому что теперь тебе, разумеется, и пошевелиться свободно не дадут в Оденсберге. Неразумно, очень неразумно, мой милый!
— Так я должен был отрицать правду? — удивился Эгберт, сдвигая брови.
— А почему же и нет, если это может принести пользу.
— Так поищите себе другого, который был бы поискуснее во лжи! Скрывать свои взгляды и отрекаться от своей партии я считаю трусостью! Я поступил сообразно с этим убеждением.
— То есть ты опять сделал то, что взбрело тебе на ум, и послал к черту все наши предписания. Твое поле деятельности — Оденсберг; там ты должен работать сообща с нашими друзьями, а вместо этого ты преспокойно занимаешься осушкой Радефельда да нежишься в так называемом господском доме. Разве ты не знаешь, зачем мы прислали тебя сюда?
— А ты разве не знаешь, что я отказывался ехать, что в конце концов меня вынудило лишь строгое приказание комитета?
— К сожалению, знаю! Может быть, ты и это изволил сказать своему любезному патрону?
— Нет, он совсем иначе объясняет мое возвращение сюда, а я не стал ему объяснять. Добровольно я никогда не приехал бы в Оденсберг, а теперь окончательно убедился, что не могу оставаться здесь; как я и предвидел, мое положение очень шаткое.
— И тем не менее ты останешься, — сухо сказал Ландсфельд. — Этот Оденсберг — точно неприступная крепость. Своими школами, больницами да пенсионными кассами старик приручил своих рабочих; они боятся потерять свое обеспеченное положение, а главное — безбожно боятся своего тирана. Трусы! Сколько мы ни пытались поговорить с ними, у нас ничего не вышло. Дернбург сумел внушить им недоверие к нашим агитаторам. Ты сын рабочего, ты вырос среди них и, кроме того, пользуешься доверием их патрона; тебя они будут слушать и последуют за тобой, когда понадобится.
— Куда? — мрачно спросил Рунек. — Я не раз говорил вам, что восстание в Оденсберге совершенно не имеет смысла. Дернбурга невозможно переубедить, я знаю его; скорее он закроет заводы. Он из тех людей, которые предпочитают нести какие угодно убытки, но никогда не уступают; к тому же он достаточно богат, чтобы вести борьбу до конца.
— Именно поэтому и надо отбить у него охоту чваниться своей непогрешимостью! Пусть он, по крайней мере, убедится, что есть люди, которые не боятся восставать против него! Денежный мешок! Любуется на свои миллионы да бражничает, в то время как другие…
— Это неправда! — страстно воскликнул Эгберт. — Ты сам знаешь, что лжешь! Дернбург работает больше чем я или ты, а отдыхает только в кругу своей семьи. Раз и навсегда говорю тебе, я не потерплю, чтобы в моем присутствии клеветали на этого человека!
— Ого! Вот каким тоном ты заговорил! — раздраженно воскликнул Ландсфельд. — Ты защищаешь его от нас? Скажите, пожалуйста! Видно, барская-то жизнь делает покладистыми тех, кто однажды попробует ее!
— Берегись, как бы я не доказал тебе, что я менее всего соответствую эпитету «покладистый»! Повторяю тебе, я не потерплю подобных разговоров, тем более что они совершенно не относятся к нашему делу. Или ты откажешься от этих необоснованных обвинений против Дернбурга, или… я не переступлю больше твоего порога, а свое жилище уж я сумею защитить от обвинителей, которых не желаю слышать.
Ландсфельд равнодушно пожал плечами.
— Другими словами, ты хочешь вышвырнуть меня за дверь? Весьма любезно и по-товарищески! Но не будем спорить из-за этого; у нас вообще не принято говорить друг другу комплименты. Так ты будешь на предстоящем собрании?
— Да, — сурово и сердито ответил Эгберт.
— Хорошо, я полагаюсь на твое слово. Будут обсуждаться важные дела; мы ждем нескольких товарищей из Берлина, и тебя, конечно, по головке не погладят за твою бездеятельность. Итак, через неделю! — Ландсфельд кивнул головой и ушел. Выйдя из дома, он обернулся и бросил злой взгляд назад. — Если бы ты не был так нужен нам! — пробормотал он. — Но здесь, в Оденсберге, без тебя невозможно обойтись. Однако подожди, мой милый, мы еще выбьем из тебя спесь!
Эгберт остался один посреди комнаты со сжатыми кулаками и нахмуренным лбом; очевидно, в его душе происходила борьба противоречивых чувств. Вдруг он выпрямился и топнул', как будто хотел силой положить конец этой борьбе.
— Нет, нет и нет! Я сам выбрал этот путь и должен идти по нему до конца…
В долине Радефельда стоял гул; всюду рыли землю, взрывали скалы, деревья и кусты падали под топорами; неутомимые труженики достигли уже подошвы горы Бухберг, сквозь которую предполагалось проложить туннель. Рунек стоял на возвышении, руководя оттуда взрывом большой скалы. По сигналу рабочие отбежали от места, где была заложена взрывчатка; раздался глухой удар, и каменная стена раскололась; часть ее осталась стоять, другая — обрушилась. Группа рабочих, собравшихся у подошвы холма, двинулась вперед; Рунек тоже сошел с места, чтобы вблизи осмотреть результаты взрыва, но в это время к нему подошел старик-надсмотрщик и доложил:
