Дагмар Эдквист - Гости Анжелы Тересы
— А бедняжку Наэми к мародерам?
— Вот видишь, второй раз ты называешь ее бедняжка Наэми. Почему?
Давид попытался рассуждать объективно.
Конечно, она мародер. Конечно, она делала, что могла, чтобы натравить на себя людей — и в особенности женщин типа жен. И все же было что-то глубоко драматичное в ее девчоночьих попытках изображать из себя одинокого волка.
— Ее раздирают противоречия, — ответил он. — Она из тех, что пытаются казаться опасными, потому что» боятся сами.
Звучало это убедительно — но было ли так на самом деле? Люсьен Мари посмотрела на него внимательно и перевела разговор на другое. Пожалела, что вообще его начала.
Ах, почему она не такая, как все, почему не обладает способностью своих соотечественниц не давать мужчинам заглядывать в свои карты…
Давид сидел, опустив глаза, замкнувшись в себе Странно, как только заходила речь о Наэми, казалось, его втягивала окружающая ее атмосфера вызывающего упрямства и сознания вины.
Ну почему он должен чувствовать себя виноватым? Между ним и Люсьен Мари не требовалось никаких отчетов. (В теории.) Помимо того, он ведь действительно почти буквально держал девушку на расстоянии вытянутой руки. А его ответ сегодня утром?
В тот момент он им прямо-таки гордился.
В меру сдержанный, в меру дружелюбный, в меру ироничный.
А теперь этот ответ так и звенел у него в ушах, и Давид опасался, что они стали малиново-красными. Вот что значит раздразнить женщину, пожелавшую заниматься эротической игрой и сделавшую себя агрессивной стороной.
Несколько минут царило молчание. Не невыносимое молчание, просто молчание.
Давид бросил украдкой взгляд на Люсьен Мари. Ее плечи опустились, он вспомнил эту ее особенность, профиль казался слишком тяжелым для ее стройной шеи. Здесь, в Испании, можно было увидеть женщин и покрасивее, можно, наверное, найти и более горячий темперамент. Но ведь не это самое главное.
Странно все-таки, всегда при свидании как будто отходишь назад, всегда надо начинать сначала, с самых простых вещей. Устанавливаешь то, что уже знал о носе, глазах, ушах, грудях и так далее. Ощущаешь импульсы радости от своей тайной осведомленности о том, что скрыто под одеждой: коричневатые тени живота, нежный двойной изгиб внутренней стороны бедер.
Но опять же не это самое главное.
Было еще что-то мимолетное и неуловимое и тем не менее самое существенное из всего: ощущение согласованности во всех отношениях между ними. Человеческие отношения, придающие жизни ее смысл.
— Так это ты, — сказал Давид своим обычным тоном.
Люсьен Мари взглянула на него с изумлением:
— Что?
— А кто собирался стать мадам Этьен де Ган и ухаживать за грядками на огороде?
Уголки губ Люсьен Мари изогнулись вверх, она уставилась на качающийся носок своей туфли.
— Не собиралась. Только взвешивала. Но…
— Но?..
— Эта мысль показалась мне такой нудной…
Неизвестно почему, по это трезвое выражение заставило их броситься друг другу в объятия.
— Правда? Тебе не удалось изгнать меня из своих мыслей?
— Когда я пытаюсь, кровь стынет в моих жилах, а небо становится черным…
Внезапно Давид испытал сладостное чувство возвращения к себе домой, чувство глубочайшей близости к женщине рядом с собой, как будто она была его соотечественницей. Вот что сделали с ними эти годы, почти против их воли: вырвали обоих из их прежнего окружения, заставили образовать свою собственную крошечную нацию.
А какую мудрость выказали Консепсьон и ее приятельницы, распознав в Люсьен Мари его настоящую жену. И в самом деле — именно этим она для него и была.
— Подумать только, что в жизни могут быть такие сюрпризы, — подивился он.
— Разве такая уж неожиданность, что наше чувство еще у нас сохранилось?
— Вероятно, нет. Но человек такой скептик, что часто обманывает самого себя. Не решается принять всерьез свою собственную серьезность…
Она продолжила его мысль:
— Думаешь: наши отношения висят на волоске, и в какую-нибудь постылую минуту хочешь его вырвать. Но тут вдруг открываешь, что волосок-то тугой и прочный, как нейлоновая нить, и ты только делаешь себе больно.
— И потом есть еще кое-что, — задумчиво произнес он, — я не сомневался в своей серьезности, или в том, что я могу сохранить тебе верность. (Перестань так на меня смотреть!) Но меня всегда одолевало чувство какой-то безнадежной уверенности — все то, что накрепко запирают, вянет и умирает…
— Ты и сейчас так думаешь?
— Нет. Нас с тобой это не касается.
— А ты больше не боишься, что брак для тебя будет тюрьмой, пленом, где твое искусство умрет?
Давид помолчал немного, потому что в этих словах в сжатом виде он услышал как раз то, чего так боялся. Только он не знал тогда, что она все это так ясно видит.
Она продолжала:
— Один раз ты написал мне письмо, которое меня глубоко взволновало. В нем ты просил меня быть той, кто говорит «нет» — той, кто не разрешит тебе увязнуть в сетях…
Давид вспомнил ту ночь и то настроение, когда он писал письмо, каким издерганным он себя тогда чувствовал из-за своего одиночества и тоски, как боялся не устоять.
Это было во время его развода с Эстрид. Как много в нем накопилось тогда угрюмой враждебности, и выходила эта враждебность из него не сразу, а постепенно и болезненно, как кусочки стекла.
Он потер рукой лоб:
— Сейчас мне все это кажется таким далеким… Той проблемы для меня уже больше не существует. Во всяком случае в такой плоскости.
Художник и гражданин. Две половинки его самого. От одной из них он мог раньше ускользнуть к другой, отказаться от нее даже, в зависимости от настроения. Но незаметно они срослись вместе, стали несколько крепче, составили его личность, от которой уже нельзя ускользнуть, когда захочешь.
— Знаешь, ты изменился, — покачала она головой. Она, как все женщины, испытывала легкий страх перед всякими переменами.
Он сказал неуверенно, потому что еще сам не решил этот вопрос для себя:
— Мне кажется, я полностью изменил свои взгляды. Раньше я смертельно боялся за свою свободу — а имел в виду только свою внешнюю независимость…
Люсьен Мари вспыхнула; ведь она сама участвовала в Движении Сопротивления.
— А теперь ты разве не боишься за свою свободу?
— Больше, чем когда бы то ни было — но я не рассматриваю тебя как ее врага номер один.
— Давид! — мягко промолвила она. — Подумай, может быть это как раз и есть тот случай, когда я должна тебя оградить?
— Возможно, что и так. Но разве не горько, если тебя лишат возможности изменяться и развиваться только потому, что когда-то ты высказался в таком вот высокопарном духе?
