Лора Бекитт - Запретный рай

Девушка подавленно молчала, и Рене промолвил:

— Эмили! Нам лучше дождаться «Дидоны» на Нуку-Хива.

Она стояла вполоборота к нему. Ветер трепал ее распущенные волосы, а в голубых глазах играло солнце. Хотя она хотела выглядеть и казаться счастливой, свободной и смелой, мужчина чувствовал, что в глубине души ее терзают сомнения и страхи.

— Зачем мне «Дидона»? Я остаюсь здесь.

— Ты должна вернуться в Париж.

Эмили зажмурилась, зная, что причинит ему невыносимую боль.

— Я никому ничего не должна.

Рене попытался взять себя в руки.

— Хорошо. Я должен вернуться в Париж. Но я не могу сделать это без тебя.

— Зато ты можешь отправиться на Хива-Оа вместе со мной и Атеа.

Отец сокрушенно покачал головой. Впервые он не чувствовал в своей дочери родной крови, не ощущал ни малейшей частички себя. Ему казалось, что их разделяет целый континент.

— Что он с тобой сделал? Он… взял тебя силой?

— Нет. Я его люблю. Мы любим друг друга.

Рене тяжело вздохнул.

— Жди меня здесь. Я пойду на берег и скажу Моане и Тауи, чтобы они возвращались на Тахуата без меня.

Лодка мерно покачивалась на голубом зеркале воды. Тауи разбивал о камень собранных морских улиток и преспокойно ел их сырыми. Лицо стоящей рядом Моаны было хмурым и… прекрасным. Выслушав Рене, она сказала:

— Как хочешь. Если ты отказываешься ехать, Тауи отправится на Тахуата один.

— А ты?!

— Я останусь на Нуку-Хива. Я знала, что не вернусь. Моя тамошняя жизнь закончена. Здесь же я постараюсь начать все заново.

— Моана! Ты не можешь жить на Нуку-Хива одна. Тебя могут обидеть.

— Я никого не боюсь.

— Лоа будет очень огорчен.

— Зато ему не придется стыдиться дочери, отвергнутой женихом.

Рене знал, что с ней бесполезно спорить. Порывшись, он извлек из карманов две монеты по пять франков.

— Возьми. Пригодится.

Покосившись на деньги, Моана покачала головой.

— В отличие от вас мы прекрасно обходимся без них. На острове много еды. А если мне что-то понадобится, я сумею добыть это без денег.

Рене молчал. Что он мог сказать? Судьба этой девушки была сломана из-за жестокой прихоти одного человека и слепого безумства другого. Вместе с тем он знал, что полинезийцы воспринимают жизнь, как поток, который куда-нибудь да вынесет и, в отличие от европейцев, никогда не считают себя мучениками обстоятельств.

Впрочем он видел, что сердце Моаны не разбито. Пострадала лишь ее гордость. И потому он куда сильнее боялся за дочь. Рене знал, что ему не удастся разубедить Эмили, ибо любовь — костер, способный разгореться, пока в нем теплится хотя бы один уголек. Значит, остается уповать на то, на что нельзя уповать, если желаешь своему ребенку счастья: на разочарование, предательство, разбитые надежды.

Глава седьмая

С первых минут ареста Атеа держался как лицо, облеченное высшей властью. Он без колебаний опустился на деревянный стул, как европейский король опустился бы на трон, и с величайшим снисхождением задал Тайлю вопрос:

— Так какой закон я нарушил?

— Закон, который гласит: не строй из себя слишком много, — ответил капитан. — Ты посягнул на честь белой девушки, причем вопреки воле ее отца.

— Но не вопреки ее воле. И почему вы считаете возможным указывать, что мне делать?

— Потому что ты французский подданный.

— Это не ваши острова. Не вы, а я правитель одного из них. Так что у меня есть основания считать вас своим подданным.

Морис Тайль не ожидал такой наглости. Он не знал, что сказать, тем более он чувствовал себя неуверенно в чужом кабинете, кабинете настоящего начальника гарнизона.

Помещение имело мрачный и запущенный вид. Кроме того, здесь было жарко, как в печи; под потолком на разные лады звенели мухи. Стол был завален бумагами, на стене висели барометр, картина с изображением парусника и карта той окраины земли, куда Мориса Тайля занесла судьба. На этой карте виднелись обширные пробелы.

— У тебя будет время подумать, кто такой ты, а кто я. Я отправляю тебя в тюрьму.

Атеа встал со стула.

— Вы не имеете права!

— Еще как имею, — ответил капитан, хотя и не был полностью уверен в этом.

Морису Тайлю было в диковинку видеть перед собой туземца, пусть и не вполне правильно, но довольно сносно говорящего по-французски, отнюдь не наивного и поразительно уверенного в себе. Для капитана, как и для большинства людей, мир дикарей и мир цивилизованных людей были двумя полюсами, противостоящими друг другу во всех отношениях. Он не разделял миссионерских позиций и считал, что для всех будет лучше, если дикари так и останутся дикарями.

Его глубоко оскорбляло и страшно раздражало поведение Атеа, посмевшего дотронуться до белой женщины. Он соглашался видеть в нем самое большее — красивое животное, однако чувствовал, что под обликом варвара скрывается непомерное честолюбие и величайшая гордыня, которую французу во что бы то ни стало хотелось сломить.

А еще Морис Тайль понимал, что боится этого человека. Потому прежде, чем позвать солдат, он взял пистолет и взвел курок.

Полинезиец замер. Его взгляд пронзал капитана насквозь. Он словно касался его души невидимым жезлом, повелевая встать на колени. Морису понадобилось много усилий, чтобы заставить свои руки не дрожать.

Когда в кабинет вошли вооруженные солдаты, он облегченно перевел дыхание.

— Отведите этого молодчика в тюрьму Будет сопротивляться, стреляйте. Поместите его с теми парнями, которых арестовали вчера.

Те задержанные были белыми. К несчастью, эти края нередко становились пристанищем заблудших, беспринципных душ. Преступники, бродяги, авантюристы умудрялись проникнуть на торговые судна и прибыть на Нуку-Хива. Здесь они пытались обирать туземцев, напивались кавы, дурно обращались с женщинами. Отец Гюильмар много раз жаловался на них начальнику гарнизона, но тот лишь пожимал плечами. Когда Тайль, воспользовавшись временными полномочиями, решил их приструнить, они принялись его оскорблять, и тогда он приказал посадить их в тюрьму.

Местная тюрьма представляла собой самый обычный, более-менее надежно сколоченный из досок сарай, запиравшийся на большой железный замок. Коренные островитяне туда почти не попадали, потому что их просто не за что было сажать.

Когда солдаты втолкнули в помещение Атеа, а затем заперли дверь, трое белых арестантов принялись колотить в стены и кричать:

— Эй, капитан, ты же обещал: никаких обезьян!

Ответом послужило молчание, и тогда они обратили взоры к Атеа, сохранявшего величавую осанку вождя.