Виктория Холт - Счастье и тайна

Если бы дома был дядя Дик, он бы раздвинул занавески, поднял жалюзи, и Фанни ворчала бы, что мебель выгорит от солнца, а отец… он бы даже не услышал этого ворчания.

Когда я выходила из двуколки, Фанни, услышав, что мы подъехали, вышла встретить меня.

Это была невысокая полная йоркширская женщина, которой полагалось быть веселой от природы, но почему-то она такой не была. Возможно, годы, проведенные в нашем доме, сделали ее столь суровой.

Она критически осмотрела меня и сказала со своим характерным акцентом:

— Вы похудели, пока были в отъезде.

Я улыбнулась. Если учесть, что она не видела меня четыре года и до этого была единственной «матерью», которую я помнила, то ее приветствие прозвучало не совсем обычно. Хотя этого можно было ожидать. Фанни никогда не баловала меня: любое проявление чувств было, по ее словам, «безрассудством». Она давала волю чувствам только тогда, когда могла что-нибудь покритиковать. Но именно эта женщина заботилась о моих земных благах. Она следила за тем, чтобы я была сыта и одета. Мне никогда не позволяли носить всякие модные оборочки и то, что она называла финтифлюшками. Она гордилась тем, что судила обо всем прямо, говорила без обиняков, всегда честно выражала свое мнение, которое подчас бывало слишком жестоким. Конечно же, я находила у Фанни и хорошие черты, но в детстве мне так не хватало хоть малейшего проявления любви, пусть даже притворного. И вот теперь воспоминания о Фанни нахлынули на меня. Пока она оценивающе оглядывала мою одежду, губы ее все больше кривились — я так хорошо помнила эту ее привычку! Она не могла заставить себя улыбнуться от удовольствия, но зато всегда готова была ухмыльнуться с презрительным удивлением.

— Так вот, значит, что там носят, — пробормотала она, Губы ее опять искривила критическая ухмылка.

Я холодно кивнула.

— Отец дома?

— А, Кэти! — раздался его голос, когда он спускался по лестнице в холл. Он был бледен, под глазами залегли зеленые тени, и, впервые взглянув на него глазами взрослого человека, я подумала: у него какой-то потерянный вид, будто он не совсем сознает, что живет именно в этом доме и в этом времени.

— Отец!

Мы обнялись. И, хотя он старался проявить теплоту, я почувствовала, что она идет не от сердца. Тогда у меня появилось странное ощущение — что он, похоже, не рад моему приезду, что, возможно, он даже был бы счастлив избавиться от меня, и вообще предпочел бы, чтобы я осталась во Франции.

И вот, не пробыв дома еще и пяти минут, в этом сумрачном холле я почувствовала, как давят на меня эти стены и как мне хочется выбраться отсюда. Если бы дядя Дик встретил меня здесь, мое возвращение домой было бы совсем другим!

Я была в плену у этого дома. Я прошла в свою комнату, где солнышко пробивалось сквозь щели в жалюзи, подняла их, и комната наполнилась светом. Потом я распахнула окно. Комната находилась наверху, и оттуда открывался вид на поросшую вереском пустошь. Когда я смотрела на нее, у меня внутри все пело от радости. Она ничуть не изменилась и вызывала у меня такое же восхищение. Я помню, с каким восторгом я ездила там верхом на пони, и меня всегда должен был сопровождать кто-нибудь из конюшни. Когда дядя Дик был дома, мы ездили верхом вместе; мы пускали лошадей то легким, то сильным галопом, и ветер дул нам в лицо. Я помню, что мы часто останавливались возле кузницы. Пока одну из наших лошадей подковывали, я сидела на высокой табуретке, в ноздри ударял запах обгоревших копыт, а я потягивала из стакана домашнее вино Тома Энтуисла. У меня от этого немного кружилась голова, а дяде Дику все это казалось очень забавным.

— Капитан Кордер, вы все-таки странный человек! — не раз говаривал Том Энтуисл дяде Дику.

Я понимала, что дядя Дик хотел, чтобы я выросла похожей на него; мне тоже этого хотелось, потому-то мы с ним и ладили.

Я унеслась мыслями к прежним дням. Завтра, подумала я, непременно поеду верхом на вересковую пустошь. Что поделаешь — теперь уже одна.

Каким долгим показался мне первый день! Я обошла весь дом, заглядывая во все комнаты подряд — темные комнаты, куда не проникало солнце.

У нас было две служанки среднего возраста — Джанет и Мэри, которые чем-то неуловимо напоминали Фанни. И это было естественно — ведь это она их выбирала и обучала. Джемми Беллу в конюшне помогали двое парней, они же смотрели за садом.

У отца не было профессии. Он был, что называется, джентльмен. С отличием закончив Оксфорд, он какое-то время преподавал, потом очень заинтересовался археологией, что привело его в Грецию и Египет. Когда он женился, моя мать тоже было поехала с ним, но перед моим рождением все семейство поселилось в Йоркшире, где отец собирался писать книги по археологии и философии. А еще он немного рисовал. Дядя Дик всегда говорил, что вся беда в том, что отец мой слишком талантлив; ну, а у него, дяди Дика, никаких способностей нет — вот он и стал простым моряком…

Как же я мечтала в детстве о том, чтобы дядя Дик был моим отцом!

Дядя жил с нами, когда приходил из плавания. Именно дядя Дик приезжал ко мне в школу. Я живо представила себе, как он выглядел, когда стоял в прохладной приемной с выкрашенными в белый цвет стенами, куда его проводила мадам директриса. Расставив ноги и засунув руки в карманы, он держался так, будто был здесь хозяином. Мы были очень похожи, и я была уверена, что его роскошная борода скрывала такой же острый, как и у меня, подбородок.

Он тогда поднял меня так же, как делал, когда я была маленькой. Мне кажется, он сделал бы так же, будь я даже старушкой. Таким образом он выражал свою особую любовь ко мне. Я отвечала ему тем же. «Здесь к тебе хорошо относятся?» — спрашивал он, и глаза его при этом становились свирепыми, будто он собирался разобраться с любым, кто осмелился бы относиться ко мне по-другому.

Он нанимал экипаж, и под цокот копыт мы ездили на прогулки по городу, заходили в магазины, и он покупал мне новую одежду, потому что ему казалось, что у некоторых девушек, которые учились вместе со мной, он видел одежду более элегантную. Милый дядя Дик! Он проследил за тем, чтобы у меня было хорошее денежное обеспечение, и благодаря этому я вернулась домой с полным сундуком одежды — причем, как уверяли меня дижонские кутюрье, сшитой по последней парижской моде.

Но пока я стояла, глядя на вересковую пустошь, я поняла, что одежда мало влияет на характер. Даже в прекрасной одежде из Парижа я оставалась сама собой, а я очень отличалась от девушек, с которыми жила в Дижоне бок о бок все эти годы. Дилис Хестон-Браун ожидает лондонский сезон, Мари де Фрис введут в парижское общество. Они были моими близкими подругами, и, расставаясь, мы поклялись, что наша дружба продлится всю жизнь. Теперь же я сомневалась, увижу ли их когда-нибудь. Таково было влияние Глен Хаус и вересковых полей. Здесь приходилось смотреть в лицо чистой правде, какой бы неприятной и лишенной романтики она ни была.