Барбара Картленд - Пламя любви

Порой они с Лайонелом развлекались, придумывая их вместе. Порой она находила своих «работодателей» среди персонажей пьесы или в колонках светской хроники местных газет, а затем в письмах домой сочиняла им характеры и биографии.

А потом ее ложь, запечатленная на бумаге, летела через полмира — на самолетах, пароходах, поездах — домой, в Аббатство.

Теперь все эти горы лжи ждали ее дома — бесчисленные страницы, словно стая белокрылых голубей на сером коньке крыши. Сравнение недурное: ведь в конечном счете это была «белая ложь» — ложь во спасение.

«Да, во спасение!» — мысленно повторила Мона — упрямо, словно с кем-то споря. Благодаря этой лжи мама все эти годы была счастлива, ни о чем не тревожилась… Что же в этом дурного?

Да и как можно было сказать правду? Как объяснить… как хотя бы начать?..

И все же теперь, быть может, правда выплывет на свет. Разумеется, всеми силами Мона постарается этого избежать, но нельзя исключить, что рано или поздно тайное станет явным. Как там говорила ей в детстве нянюшка? «Твои грехи тебя всегда найдут…»

Милая старая няня! С каким радостным нетерпением, должно быть, ждет она сейчас свою воспитанницу!

Поезд замедлил ход. Мона бросила букетик орхидей под сиденье и принялась собирать вещи: чемодан крокодиловой кожи, дорожный плед из голубого кашемира, черная норковая шуба — в вагоне третьего класса все это казалось на редкость неуместным.

После чаевых носильщику на лондонском вокзале в кармане у нее осталось ровным счетом десять шиллингов. Можно, конечно, отправиться в банк, проверить, не пришли ли наконец те жалкие крохи, что остались ей в наследство от Неда, — вот только вряд ли стоит на это надеяться, особенно во время войны.

Что ж, повезло, что вообще удалось вернуться домой. Многим англичанкам пришлось куда хуже — застряли в чужих странах без гроша, не имея денег даже на билет.

Поезд остановился. Открыв дверь, Мона увидела на платформе Диксона. Ох, какой же он старенький! Должно быть, уже за семьдесят! На ее взгляд, он был стариком еще в те далекие годы, когда учил ее кататься на пони.

— Диксон, я здесь!

Она протянула руку.

— Мисс Мона! Добро пожаловать!

Для Диксона она, должно быть, навсегда останется «мисс Моной».

— У меня в багажном вагоне куча вещей. Здесь есть носильщики?

— Заместо носильщиков у нас теперь бабы работают, — отвечал Диксон. — Последнего мужика, Теда, призвали на той неделе. Придется нам ваши вещички тащить самим.

— Боюсь, это невозможно, — ответила Мона. — У меня там сундуки, они очень тяжелые.

— Ну, может, найдутся добрые люди, подмогнут, — лаконично ответил Диксон. Вместе они пошли к багажному вагону.

Оптимизм Диксона оправдался. Помочь им охотно согласились двое военных — и через несколько минут многочисленные сундуки и чемоданы уже стояли на платформе. Яркие иностранные наклейки на их боках напомнили Моне экзотических бабочек: странно и чужеродно смотрелись они в этой мрачной глуши.

Мона с чувством поблагодарила офицеров.

— Всегда рады помочь прекрасной даме, — ответил один из них.

В самом деле, мужчины всегда с радостью помогали Моне. Было в ней что-то неотразимо женственное, так что, стоило ей попросить о помощи, «спасители» появлялись рядом как по волшебству.

— Сдается мне, в нашу колымагу это все не влезет, — проговорил Диксон, почесывая голову.

— Диксон, не хочешь же ты сказать, что приехал сюда на двуколке?!

— А на чем же еще? — ответил он. — Машину-то у нас власти забрали еще в самом начале войны.

— Нет, на двуколке мы и половину моего багажа за один раз не увезем, — вздохнула Мона. — Что же нам делать?

— Пусть пока на вокзале полежат, ничего им не сделается, — решил Диксон. — А Робинсон, когда повезет уголь, захватит их с собой.

Мысль, что ее багаж повезут вместе с мешками угля, несколько смутила Мону; но делать было нечего, и скоро, увозя с собой лишь один чемодан с одеждой, они двинулись прочь от станции в старенькой двуколке, на которой Мона еще ребенком каталась по окрестным полям.

— Как мама? — спросила она.

— Живет себе, — отвечал старик. — Не слишком изменилась.

— Ты тоже, Диксон, — заметила Мона, но он покачал головой.

— Все мы не молодеем, — проговорил он. — Однако скриплю потихоньку, грех жаловаться. Работы нынче много — ведь в Аббатстве, почитай, я единственный мужик остался.

— Твой сын тоже в армии? — спросила Мона. Она смутно припоминала, что у Диксона был сын-садовник — как бишь его звали?

— Да, Джек у меня в саперах служит, — ответил Диксон. — Сначала был на Крите, а потом как пошли его перебрасывать то туда, то сюда — последний раз жена его из Египта письмецо получила.

— Из Египта! — Это слово мгновенно вызвало воспоминания: пальмы и песок, лениво текущий Нил, Луксор, блеск луны на спине загадочного Сфинкса, необъятные просторы пустынь — и жаркие, душные ночи в одиночестве, в неотступной тоске по Лайонелу…

Нет, нечего сейчас об этом думать! Хватит страдать о прошлом — надо жить сегодняшним днем!

Они спустились в долину, и пони, запряженный в двуколку, начал неторопливо подниматься на холм. Вдалеке показались приземистая башня церкви, крытые черепицей домики, уродливое кирпичное здание школы.

— Деревня не слишком изменилась, — заметила Мона.

— В Литтл-Коббле мало чего меняется, — отозвался Диксон.

— А люди? Кто теперь служит в церкви — по-прежнему Гантер?

— Конечно, Гантер, что ему сделается.

— А доктор Хаулетт с женой? Они тоже здесь?

— И они здесь.

Они поднялись на вершину холма. Мона оглянулась. Перед ней раскинулся пейзаж, в сознании ее неразрывно связанный с Англией, с домом: бесконечная зеленая равнина простирается в голубую даль, по ней извивается лента реки, и стоит шеренга стройных тополей — словно ряд указующих перстов, устремленных в небо.

Они проехали мимо церкви — Мона заметила на кладбище несколько светлых, совсем новых на вид памятников… А вот и ворота! Ворота Аббатства — такие же, какими они ей запомнились: потемневшие от времени, явно нуждающиеся в покраске. Но что за беда — главное, что они, как всегда, гостеприимно открыты!

Двуколка двинулась по заросшей аллее, меж рододендронов вперемешку с зеленым и красным остролистом. Дубы, когда-то окаймлявшие аллею двумя строгими рядами, теперь беспорядочно разрослись, а иным из них нанесли жестокий урон время, бури и молнии.

А вот и дом — во всей своей неброской прелести: старинный елизаветинский особняк, до самой крыши оплетенный плющом, изящные очертания окон с каменными средниками, под островерхим козырьком крыльца — дубовая дверь с медными гвоздиками.