Ведьмины тропы - Элеонора Гильм
«А… и-и-ия», – слушала мычание ночных дебоширов.
Пришли по ее душу. Кольнула тревога: «А если Степан? Иль кому-то из еловских позарез нужна моя помощь?» Прогнала ее длинной метлой, принялась натягивать юбки.
Двое слуг, старик и худосочный парень, путано объяснили, что Лизавета Гавриловна просит ее прийти. Аксинья так и не смогла выяснить, что случилось с неспокойной молодухой, слуги только пучили глаза, видимо, боясь сказать истинную причину. Но и без того знахарка понимала, отчего такой сыр-бор.
Прогнать их со двора, отказать воеводиной дочке, дочке бывшего воеводы, если вернее… Велела уже захлопнуть ворота, но представила обиженные, непрощающие глаза Нютки, ее вопль: «Отчего ж не спасла мою любимую подругу?» И обреченно кивнула.
* * *
Возле икон горело столько свечей, что их хватало бы и на малый храм. Рыхлая баба, обряженная богато да бестолково, кинулась к Аксинье, сбивчиво просила помочь… Сказывали, что больна давно, но Аксинья не углядела в ней хвори, только истовую боязнь за дочку.
Служанки молились о рабе божьей Елизавете, в уголке плакала какая-то девчушка. Посреди разноголосицы и бедлама Аксинья услыхала дикий женский голос и, не дожидаясь, пока хозяйка наконец проведет ее к дочери, сама пошла на него, словно волчица на запах крови, через длинные сени и переходы.
Роженицу разместили по обычаю в мыльне. И вид ее напомнил Аксинье банную клеть в Степановых хоромах: широкие добротные полати, ковры в холодных сенях, лавки, крытые бархатом.
Аксинья скинула однорядку: кто-то натопил так, что и вздохнуть было невозможно.
– Ау-ау, ма-а-а, – выла, мяукала, кричала Лизавета, измученная, потная, но не обессилевшая.
Она стояла на коленях, задрав сарафан выше головы, толстые пальцы ее вцепились в пояс, обмотанный вокруг полатей. Вокруг нее копошилась сгорбленная фигурка, глядела в разверзшуюся утробу, что-то мычала почти в лад роженице, и Аксинья безо всякого удивления узнала в повитухе давнюю знакомую.
На Степановой заимке Горбунья спасла ее и крохотную Феодорушку. С той поры Аксинья на каждое Рождество и Успение передавала немой повитухе подарки, но отчего-то не встречалась. Боялась воспоминания о своей полусмерти?
На лавке в трех шагах от роженицы сидели две молодухи, недавно вышедшие из девичества. Они с испугом косились на Лизавету, а одна поглаживала живот, видно, представляли на месте роженицы себя. Обе в голос молили Богородицу о том, чтобы отвела от хозяйки тягостные роды.
– Открыть дверь в сени. И волоковые окошки! – Аксинья сразу выбрала повелительный тон, надеясь, что молодухи привыкли подчиняться.
Горбунья наконец заметила ее, улыбнулась, скукожив лицо, рванулась, кажется, чтобы обнять, но в последний миг остановилась. Аксинья пожалела, что уста той сомкнуты и ничего от повитухи о муках Лизаветы не узнает.
Молодухи путано сказали, что рожает хозяйка с утра. Река давно вытекла, только дитя по-прежнему далеко от света белого.
– Мы уж и косу расплели, и пояс развязали, все узлы до единого… А все без толку, – сетовали служанки.
Словно в том был какой-то толк!
Аксинья вспоминала свои вторые роды, облилась потом – холодным, хоть в бане горячий воздух не желал уходить в открытые волоковые оконца.
* * *
– Вы, всё вы, ведьмы, – словно в дурном сне, повторяла баба, и лицо ее, зареванное, тусклое, плыло в неясном тумане. – Погубили дитя, погубили. Дьяволу душу отдали… Ведьмы!
Лизавету, обмякшую, посеревшую, утащили из мыльни потемну. Дюжая служанка взвалила ее себе на горбушку и понесла, а пухлые руки роженицы свешивались вниз и колотили ту по спине, и Аксинье казалось, что она уже не поднимется. Да нет, что за глупость! Сколько силы в бабьей плоти – оправится молодуха, оправится.
– Некрещеным помер, некрещеным. – Мать роженицы словно обрела несколько ртов. Каждый из них тихо да слезно винил Аксинью.
Горестное слово обращалось к ней, било в грудь острым дрыном и твердило: «Опять виновата!» С безголосой повитухи какой спрос? Сейчас Горбунья всплескивала руками, мычала что-то горестное и глядела безотрывно на лавку.
Там посреди окровавленных тряпиц лежало то, что должно бы стать бойким звонкоголосым мальчонкой.
Аксинья видела за долгую жизнь стольких безвременно усопших, обмывала младенцев и молодых баб, взывала к небесам, жалела, утешала, кляла, изыскивала запретные слова, горела жалостью и сплетала снадобья. С годами узрела истину: каждый смертен, и не ей, суетной знахарке, травнице, менять что-то в высшем промысле.
А сейчас думы ее горчили. Лизавете Щербине надо бы благодарить милосердного заступника. Не след о том говорить роженице и ее убитой горем матери, но мальчик не закричал бы звонко, не пошел по тропке, не вырос в мужа сильного. За все годы, что принимала Аксинья детей, что перерезала пуповину, утешала родивших мертвое, не видала такого.
Она сглотнула горькие слова, взяла чистую пелену и завернула дитя так, чтобы спрятать личико.
Завтра сына Лизаветы зароют где-то на задворках[34]. Скорбящая мать положит камешек иль придумает иную зацепку, чтобы не запамятовать, где захоронено ее первое дитя, умершее без Божьего благословения.
* * *
Сани резво катили по сонным улицам, казачки громко зевали и тут же крестили разверстые рты. Покрикивали стражники, и светочи в их замерзших руках тревожно плясали.
– Кто едет? – грубо окрикнул один из них в переулке, но, приглядевшись к расписным саням, сменил гнев на милость.
Аксинья прижимала к себе узел с травами, вдыхала их горький дух, жаждала успокоения. А оно все не приходило. Против воли своей перебирала все произошедшее.
Виновата?
Сделала, что могла. Берегла роженицу, ласково приняла в руки дитя, вытаскивала послед, поила отваром… В чем виновата?
Кинула на лавку узел с драгоценными снадобьями. Он шмякнулся на кромку, озлившись на нее, упал на крытый войлоком пол, разметал холщовые мешочки и берестяные коробки, рассыпал их содержимое. Точно кто настойчиво твердил ей: угомонись, знахарка.
Пора бы запомнить: кто с добром к людям идет, возвращается с раздорами в котомке.
Глава 3. Погибель
1. Бель
Святая Варвара[35] прогнала оттепель, принесла на косах студеные дни: вода замерзала в сенях, жалобно блеяли крохотные ягнята. Аксинья велела отапливать хлев днем и ночью, а молодь забрать в жилые клети.
Еремеевна ворчала, что такой пакости отродясь не прилетало на солекамскую землицу, да то было старческим брюзжанием. Аксинья помнила и не такие холода – стылый пол в избе, пустые амбары, голодный плач Нютки. А с полной брюховицей да в теплой одеже зима не страшна. Казачки, что не желали сковывать себя тулупами, просили кудель и колтуны шерсти – утеплить кафтаны.
– Приюта нищие просят. – Третьяк отворил дверь и пустил в дом стылый воздух, Еремеевна негодующе вскрикнула.
– Пускай их. Будто можем дать иной ответ. – Аксинья сняла тряпицу с кувшина и поморщилась – пиво перебродило. – Маня, накорми и размести в дальних клетях.
Всякую седмицу в хоромах ночевали странники, убогие, калеки. Степан порой рычал, требовал, чтобы чужих людей в дом не пускали, принесут хвори и вшей. Аксинья о том ведала, да только всякий богач обязан помогать сирым. Христианское милосердие не пустой звук. Ласковый голос, улыбка, травяной настой, что смягчал буйный нрав, – и возвели две малые клети, соединили сенями с хоромами, срубили отдельное крыльцо, чтобы исполнить веление Хозяина.
Аксинья всякий раз приходила к нищим, давала снадобья, ежели в том
