Поездом к океану (СИ) - Светлая Марина

— Велики́, - с улыбкой и без обиняков отозвался младший Анри. — Этот человек — мой отец.

[1] Вследствие обострившегося политического противостояния между государствами Варшавского договора и НАТО, вызванного вводом советских войск на территорию Афганистана, некоторые страны объявили бойкот Летним Олимпийским играм в СССР. Участие в них не приняли 65 государств, среди которых были США, Канада, Турция, Республика Корея, Япония, Малайзия, ФРГ, чьи спортсмены традиционно сильны в летних олимпийских видах спорта. Некоторые спортсмены из Великобритании, Франции и Греции приехали на Игры в индивидуальном порядке по разрешению своих олимпийских комитетов, но команды Великобритании и Франции были намного меньше, чем обычно. По этой причине крупнейшей командой Западной Европы стала команда Италии, хотя спортсмены-военнослужащие не приехали и из Италии. На церемонии открытия и закрытия Олимпиады 14 команд шли не под национальными флагами, а под флагом МОК — в их числе так же и Франция.

Часть вторая. Искры в городе огней

Лион, Франция, зима 1948 года

На Рождество он домой не поспел. Приехал через пару дней, известив письмом тётушку Берту и больше никому не сказавшись. Если бы мог, и ей бы не писал. И праздников не хотел. Хотел, чтобы побыстрее. Обернуться — и снова в Париж. Но не явиться пред очи старой матроны, успешно примерившей роль главы их семейства после смерти папаши Викто́ра, Юбер не посмел. И спорить с ней не посмел, когда она журила его за худобу и беспорядочный образ жизни. И еще за невнимание к себе и своему здоровью. И еще за упорное нежелание взять, наконец, дела в свои руки и дать ей хоть немного покоя, а не добавлять головной боли еще и его злосчастной недвижимостью.

Ему повезло. В этот год, постепенно превращающийся в сыплющуюся, как песок, горсть воспоминаний, обосновавшийся на руинах Юберового гнезда американский десантник умчал за океан безымянную родственницу Берты Кейранн, которая, скорее всего, им никакая и не родственница. Но у них это было семейное. Всех подбирали и принимали в «свои». Те времена абсолютного детского счастья и безмятежности сейчас, ему казалось, всего-то однажды приснились, а он принял их за действительность.

Но глядя в куриные желтоватые глаза неунывающей тетки, которая дважды вытаскивала из петли собственную изнасилованную немцами дочь, хлыстала ее тяжелой рукой по щекам и кричала: «Опомнись, дурная!» — Юбер думал, что, может быть, что-то когда-то и было. Счастье, покой, любовь.

— Огорошил так огорошил! — причитала она, суетясь по кухне без остановки. В ее маленьком отеле, где когда-то случилась страшная оргия, сейчас людей хватало, всех еще поди накорми. И Юбера усадили в углу, ужинать, покуда тетушка заправски руководила приготовлением еды для своих постояльцев, которые занимали почти все комнаты. И даже немного верилось, что прежние времена ожили хотя бы здесь.

Потом она оказалась у его стола, подкладывая ему еще рагу в тарелку, хотя он не просил, и вкрадчиво проговорила:

— А может, еще передумаешь? Сам посуди, зачем продавать? Стоит себе и стоит! Мешает, что ли? Так ведь есть куда возвращаться! А то и правда — уйдешь в отставку и будет тебе занятие. А пока жильцов снова найдем, чтоб не ветшало.

— Исключено, — отозвался подполковник Юбер, чуть заметно поморщившись. После дороги ужасно клонило в сон и ныла кое-как затянувшаяся рана. Врачи говорили, ему не встать с больничной койки до Нового года. А он, между тем, прикатил в Лион. И даже считался вполне здоровым, хотя пробитое легкое тому никак не способствовало. В нем так и засел осколок, который вынуть не смогли. Небольшой совсем. В сантиметре от сердца. Потревожить его эскулапы не рискнули — с ним и жить.

— И кто же исключил? Ты? Не навоевался? — снова ринулась в наступление тетушка Берта, уперев руки в пышные бока и не желая ничего слушать. Впрочем, Юбер и не перечил. Аргументы были бы бессильны в любом случае. А он, помимо прочего, еще и слишком устал, чтобы спорить.

В один из дней, проведенных им в госпитале, в перерывах между перевязками, он, чтобы не сойти с ума, строил свою дальнейшую жизнь хотя бы мысленно. Все, что он мог тогда, пытаясь совладать с неподчиняющимся ему более телом, это думать. И он думал очень много, как не приходилось в течение всего его пребывания в Индокитае. Никогда не тяготило его одиночество так, как в то время.

Иногда он вспоминал генеральшу Риво, которая стала его навещать вслед за мужем и приносить ему книги. В Констанце она его не выносила. А здесь — пожалела, не иначе как сына, которого у нее отняли немцы. «Бедный, бедный», — слышал он сквозь сон ее голос, когда она пришла первый раз из чувства долга. Они ведь знакомы. И у него в Париже ни души. Нельзя его оставлять.

— До тех пор, пока моя страна не навоевалась, — куда мне? — усмехнулся он, все-таки поднимаясь со стула. — Спасибо, ужин был вкусный. Ключ!

— Уже уходишь? — охнула мадам Кейранн. — А как же Мадлен? Она должна прийти, как проводит Фабриса на вокзал. Она так ждала, чтоб повидаться!

— Я уезжаю только завтра к вечеру. Успеется. Переночую в доме. Захочет прийти — пусть приходит.

— А ты сам-то? За столько лет один раз прикатился и то — сразу обратно.

— Меня ждут дела, — пожал плечами Юбер и снова мягко улыбнулся: — Ключ, тетушка Берта!

Немолодая дама сердито фыркнула и сунула руку в передник, пошарив в кармане, после чего на ладони Анри оказался кусок железа, который должен был отворить двери в его прошлое, которое, возможно, он себе придумал по малолетству. И которого он видеть не хотел, ведь тетка права — за столько лет первый раз. И рад бы не приезжать, но невозможно решить все на расстоянии.

— Там не топлено с прошлого года. Замерзнешь! — буркнула она. — Переночевал бы лучше у нас, дорогой.

— Разожгу камин и буду спать под двумя одеялами. Там дрова-то есть?

— Фабрис угля привез. Если не отсырел…

Тетушка Берта — хранительца его наследия и очага. Женщина, никогда не жившая большими страстями, но на которой держится этот свет. Иногда Юберу казалось, что ему не повезло — он не способен принимать жизнь подобно ей. Ему казалось, нельзя зайти в комнату без страха столкнуться с ужасом, который помнят ее стены.

И все же, прошагав несколько сотен метров вниз по улице, тянущейся вдоль склона холма Фурвьер, он вышел к реке. Она достаточно замерзла и ребятишки, заливисто хохоча, развели свою веселую возню на ее льду. В сумерках можно было представить себе, что последние десять лет не коснулись их. Впрочем, некоторых из них десять лет назад и на свете не было. Может быть, это он сам, вот такой, невзрослый, надев на ноги дорогие коньки, подаренные отцом и матерью ко дню рождения, катается по гладкой поверхности Соны вскоре после Рождества, вызывая и зависть, и восторг тех, у кого таких нет.

Поёжившись от пронизывающего холода, Юбер прошел еще совсем немного, зная точно, что мог бы сделать это и с закрытыми глазами, сколько бы лет ни минуло. И наконец увидел его. Старый двухэтажный дом с нарядными ставнями на окнах и деревянной башенкой, отстроенной его дедом, как и все здесь, и считавшейся его неприкасаемым имуществом. После дедовой смерти комнату в той башне определили под хранение припасов. Детям путь туда был по-прежнему заказан.

Юбер втянул носом морозный воздух. В груди мерзко заныло. Нет, не воспоминания. Рана. И шагнул к высокому крыльцу с резными перилами. Они никогда не были богаты по-настоящему, но дом считался самым лучшим по их улице. Здесь же располагалась пекарня, в которой дни и ночи проводили, как на каторге, и отец, и мать, и сестры, и сам мальчик Анри.

В этом гнезде заключена вся их жизнь, и в нем — все его воспоминания.

Как ни странно, в помещениях, по которым он неспешно прохаживался сейчас, нисколько не веяло затхлостью. Да и комнаты не казались нежилыми. Кое-какая мебель сохранилась с тех пор, как он еще жил здесь. Кое-что, видимо, притащили для десантника от кого-то из родичей. А кое-чего не хватало.