Поездом к океану (СИ) - Светлая Марина

— Нет? — проворковала между тем рыжая лисица, чуть вскинув брови. — Жаль, но лишь майора. Как подсказывает опыт, мужчины все одинаковые. Что немец, что француз, какая разница? Впрочем, германцы зачастую куда старательнее и аккуратнее наших соотечественников.

— Какое счастье, что Эскриб гитан, — нашел в себе силы проговорить Юбер. Серж вздрогнул, сцепил зубы, да так, что заходили желваки. Но смотрел он по-прежнему не на друга — или теперь уже бывшего друга. Смотрел он на Катти.

— Да, это счастье, — тихо повторила она. — Мне пора спать. Доброй ночи. Постарайтесь не поубивать друг друга, пожалуйста. Мне категорически не идет черное.

И с этими словами мадемуазель Ренар направилась к лестнице. Едва она скрылась, Серж повернулся к Юберу и не своим голосом проговорил:

— Разумеется, я не могу заставить тебя уехать из Ренна, но в нашем доме ты более не желанный гость, Лионец.

Анри сунул кулаки в карманы так и не снятого пальто, которое он скинет и пристроит на крюк лишь в гостинице. В горле стоял ком, и его нельзя было ни проглотить, ни выхаркать. Оттого, наверное, и голос звучал иначе:

— Я уеду. И пришлю свои извинения в письменной форме, чтобы ты мог их ей показать. Что я еще должен сделать?

— Никогда больше не показываться мне на глаза, Лионец.

В обед 20 декабря 1946 года майор в отставке Анри Юбер находился на вокзале в Париже, чтобы пересесть на поезд, следующий до родного Лиона, где его, должно быть, заждались, а возможно, и не ждали вовсе. Он был в штатской одежде, которую так и не научился носить. На его лице живописно синели кровоподтеки: один у глаза, второй — на щеке возле рта. Ему в ноябре исполнилось тридцать. Он успел сдохнуть несколько раз.

Всего его скарба — один чемодан, который он вынес из войны. В его доме жили чужие люди, а булочная, доставшаяся ему от отца, теперь превратилась в захламленный склад чужих вещей. Но он не очень-то горевал по этому поводу.

Он курил, стоя на платформе в ожидании поезда, и периодически поглядывал на часы, стрелка которых двигалась исключительно медленно.

Между тем, здесь же, по перрону, метался мальчишка и верещал на весь вокзал:

— Вьетминь атаковал силы Франции в Ханое! Убиты наши соотечественники! Французский союз требует немедленного разоружения Хайфона!

Люди вокруг не особенно волновались по этому поводу и спешили туда, куда им надо. Вокзал — место, где каждый оказывается лишь потому, что знает конечную точку своего следования.

Анри же курил и слушал. Слушал и курил. Он, прекративший воевать, мира так и не нашел. Что толку ему горевать из-за булочной? Что толку идти против судьбы? Если невозможно дышать на одном краю света, быть может, легче станет на другом?

Когда Юбер, так и не сев на свой поезд, вышел в город, план уже был сформирован. Ему он и следовал в дальнейшем, отмечая свои последние дни во Франции ожиданием, когда это все, к черту, закончится.

В январе, отправляясь в Сайгон, Лионец вновь носил погоны.

С ним по-прежнему было не слишком много багажа, но, ступив на борт корабля, увлекавшего его в далекое путешествие, он сознавал, что, помимо прочего, увозит с собой свой последний день возле Дома с маяком, где океан слишком прекрасен, чтобы когда-нибудь его позабыть. Юбер, уходивший водой, более нигде не встречал такого океана.

Аньес наблюдала за ним из окна гостиной. Приникла к стеклу и не могла отойти. Он не оглядывался на ферму, будто боялся увидеть ее. А она боялась, вдруг он оглянется и увидит. Нет уж, пусть дальше себе идет — она хоть наглядится, как воровка из-за портьеры.

Он ковылял по мощеной камнем дороге к маяку и припадал на больную ногу сильнее обычного, а она знала: это оттого что он пьян. И ей было невыносимо горько, что все так вышло. Теперь ее Лионец наверняка уже знает. Знает их сторону. И у нее нет ни малейшей надежды, что он сможет принять ее.

Потому что ему никто не расскажет, как они с матерью прятали несколько еврейских семей из Дуарнене в Тур-тане, а потом отправляли их на «Серебряной сардине» в Британию. И никто не расскажет, как она носила еду в башню маяка раненому канадскому летчику, когда никто не верил, что его можно спасти, и организовывала его побег, когда и сама уже не верила, что от отрядов Перро[1] можно сбежать. И никто не расскажет, как несчастная Женевьева кормила голодных и давала крышу над головой бездомным, даже если завтра они возьмут в руки ружье, чтобы пристрелить жену мэра-коллаборациониста. И все это с ведома Робера Прево, который умел договариваться с любой властью, даже если нужно было перекрашиваться.

Один, самый последний раз он перекрашиваться не захотел. У всего наступает предел.

Даже у веры Аньес в то, что когда-нибудь все наладится. Неприглядная правда предстала перед ней не в тот вечер, когда Лионец заслонил ее собой от разъяренных людей. А сейчас, в эту минуту, когда он подходит к скале, на которой стоит полуразрушенный маяк. И не оглядывается на ее окна. Ведь никто ему ничего не расскажет. И она тоже не станет — незачем.

Потом он скрылся из виду, зайдя за башню так, чтобы смотреть на удивительно спокойный в этот декабрьский день океан. А она медленно задвигалась прочь от стекла.

В комнате ничего не изменилось. Женевьева за вышивкой не заметила, что случилось минуту назад. Шарлеза принесла кофе и расставляла чашки на столе. Гастон с утра звонил из Ренна, и ему не ведомо, что Аньес умчалась в Требул зализывать раны. Он думает, она просто навещает мать. В камине весело потрескивал огонь, от которого ей не становилось теплее. А когда кухарка вышла из комнаты, с веселой улыбкой обратилась к Женевьеве:

— Я подумала, что хочу подстричься. Ты мне поможешь?

[1] Отряды милиции Перро — организованные бретонскими националистами боевые отряды, названные так по имени священника, убитого Сопротивлением. Ими командовал Челестин Лене, подчинявшийся отделению гестапо в Ренне. Они носили серо-зеленую форму и участвовали в операциях, когда гестапо или СД не хотели вмешиваться открыто.

Интермедия

Москва, июль 1980

— Гостиница «Космос», будьте любезны, — проговорила Аня шоферу и отвернулась к окошку, давая понять, что на разговоры не настроена. Знать бы еще самой, на что именно настроена.

Платье, поглаженное Зиной, она отвергла. Миленько, но просто. А ей, волей-неволей, надо произвести впечатление на человека, на встречу с которым она сейчас направлялась. Впечатление — не живущей милостью Страны Советов, но той, кем она стала. Ей все же было чем гордиться — иногда Аня в это почти что верила.

Оглядываясь назад, на свое прошлое, она подчас думала, что Аньес де Брольи, уверенная в том, что имеет мужской характер и способна на многое, на что женщины решиться не могут, в действительности обычная девчонка, которая долгие годы не давала себе труда повзрослеть. Этого не извели в ней ни оккупация, ни травля после победы, ни Индокитай. Об одном Аня не жалела — все решения, принимаемые в жизни, она и правда принимала сама.

Вот как теперь.

Точно как теперь, когда выходила из такси у гостиницы. Каблуки ее туфель отстукивали по асфальту четкий ритм. Темно-вишневые брюки с завышенной талией сидели на ней, как влитые. Кремовая блузка подчеркивала аристократическую бледность кожи. Пиджак в руках — в тон. Светлый клатч. Главное — помнить, что в шестьдесят два ей не дают и сорока пяти. И соответствовать. Даже если принятые решения приводят к тому, что все на свете выходит из-под контроля, вид Анн Гийо предпочитала иметь как можно более презентабельный. Как говорила Зина: красивая, хоть в гроб!

Впрочем, похороны — ритуал на редкость уродливый.

Аня оглянулась по сторонам. Полдень. Народ снует. Сунуться в холл гостиницы, где жили иностранные журналисты, располагались пресс-центр, валютные рестораны и черт его знает что еще, сейчас возможным не представлялось, даже если она с порога начнет щебетать по-французски. Ей слишком многое известно о том, как работают спецслужбы, чтобы лезть туда, где комар носа не подточит. Да и не пропустят, как пить дать. Но если в записке было указано подъехать к «Космосу» к двенадцати, значит ли это, что она должна пойти дальше, рискуя собственной шкурой? Стал бы Саша так ее подставлять?