Филиппа Карр - В разгар лета
— Не говори об этом. Это невыносимо слушать.
— Да, дорогая, если бы это случилось, тебя бы никогда не было. Вот настоящая трагедия.
— Не шути. Но что будет с Дигори?
— Он заслужил свою участь и пройдет через все, как я. Может быть, несчастья могут стать залогом будущего счастья. Я возмужал в Австралии. Я был беспомощным юношей с романтическими представлениями. Уйти с цыганами! Представь, какая глупость!
Но судьба не погладила меня по головке, я оценил серьезность жизни. Из Австралии я вернулся рассудительным человеком, готовым нести ответственность за свои поступки.
— Мне невыносимо думать о том, что Дигори отошлют так далеко.
— Да, страшное испытание, но он его пройдет. В конце концов, нельзя сказать, что он был здесь счастлив. То, что случилось той ночью, глубоко ранило его.
Может быть, само лучшее — полная перемена, совершенно новая жизнь. Если он выдержит, все может быть не так плохо. — Какое-то время отец молчал, а потом сказал:
— Я вспоминаю, как плыл на корабле, прибывающем в неведомую страну… Но через некоторое время я привык к ней. Нужно принять уроки, которые преподносит нам жизнь, и помнить их. Какими бы трудными ни были времена, их нужно пережить, они не могут длиться вечно. Что-то должно измениться.
Так будет и с Дигори.
— Интересно, услышим ли мы о нем когда-нибудь?
Встретимся ли мы еще?
— Поживем — увидим, моя дорогая девочка.
Мы возвращались домой в торжественном и печальном настроении.
СКАНДАЛ В ВЕРХАХ
Долгое время я не могла забыть о Дигори. Я вспоминала его то стоящим рядом со мной, пряча рыбу в свою сумку, то швыряющим камешки в реку, то в лавке Слэттери… Что значит — быть высланным на семь лет?
Мы много говорили об этом с отцом, и он вспоминал о своем прошлом: прибытие на неведомую землю, выход из корабельного трюма под сияющее солнце, чувство униженности от того, что ты — преступник и находишься среди преступников. Так было и с моим отцом, то же сейчас происходит и с Дигори. Быть может, он идет сейчас по этапу на тяжелые работы. Отец был значительно старше Дигори, когда ему выпало это испытание.
Иногда мы с братом обсуждали судьбу Дигори, но очень скоро его интерес к подобным разговорам угас.
«Это неизбежно, и в один прекрасный день я буду к этому относиться также», — думала я.
Джекко ходил в школу, мне было очень одиноко, и я привыкла с нетерпением ждать выходных. Кроме того, иногда Джекко не возвращался домой, проводя время с приятелями, бывало, и его приятели приходили к нам. Они мне позволяли присоединяться к ним: мы ездили верхом, купались, ловили рыбу, катались на коньках или ходили под парусом с рыбаками. Но бывало так, что мне ясно давали понять нежелательность моего присутствия.
За всей этой суетой я тоже забыла о Дигорн, и, только случайно оказываясь на пепелище, я вспоминала все и чувствовала острую боль и угрызения совести оттого, что забыла. В любом случае у всех было словно молчаливое соглашение забыть тот канун самого долгого дня в году.
Я вспоминаю следующий такой праздник. Мы выехали в вересковые поля в экипаже, и лошадьми правил отец. Все происходило по сравнению с прошлым годом очень спокойно: зажгли костер, пели песни, и никому не пришло в голову прыгать, через огонь.
Правда, люди избегали ходить на поляну в лес к сгоревшей хижине. Даже днем они предпочитали обходной путь. Возможно, некоторые из них вспоминали происшедшее и испытывали глубокий стыд, но мамаша Джинни была мертва, а ее внук далеко.
Рольфа я теперь видела реже, чем обычно: он часто пропадал у университетских друзей, кроме того, он часто ездил на археологические раскопки. Но его отец приезжал к нам часто и с гордостью рассказывал, о деятельности сына.
Когда я все-таки видела его, он казался мне почти таким же, как обычно, но я изменилась: он больше не был моим идеалом. Возможно, Рольф заметил это и стал меньше интересоваться мной. Раз или два я делала попытку поговорить с ним о той ночи, но смелость покидала меня в последний момент, и ничего так и не было сказано.
Проходили годы. У меня появилась новая гувернантка. Время от времени, когда мы выбирались в Лондон, обязательно заезжали в Эверсли. Бабушка умерла через год после дедушки. Моя мать была совершенно убита потерей обоих родителей.
Эверсли с тех пор переменился. Дэвид и Клодина старели, и Джонатан, еще один внук моего дедушки, управлял делами в имении. Но я полагала, что он вряд ли унаследует имение, пока жив Дэвид.
Мне нравились Джонатан и его жена Тамариск. Она была очень красива, и меня она особо интересовала, потому что приходилась мне наполовину сестрой. Иногда .мне казалось слишком сложным вникать в запутанные родственные связи нашей семьи.
Однажды мой отец сказал:
— Я не люблю всякие уловки, твоя мать — тоже, поэтому тебе лучше все знать. Я был весьма неугомонным в юности. Ты знаешь, что я одно время жил среди цыган?
— Конечно. Я думаю, это было очень увлекательно.
— Это было глупо, но, как я всегда говорил тебе, невозможно быть полностью уверенным в том, что хорошо, а что плохо. Если бы я не пожил с цыганами, то никогда бы не встретил твою мать. Когда я впервые увидел ее, она была маленькой девочкой, примерно как ты сейчас. В то же время я встретил и мать Тамариск. Она всегда казалась такой грустной. Однажды ночью мы плясали вокруг костра…
— Накануне самого долгого дня в году? — вскричала я.
— Нет, тогда отмечали победу при Трафальгаре.
Все были радостные и возбужденные. Последствием этой ночи стало рождение Тамариск. Я — отец Тамариск!
Я сказала:
— Странные события происходят в такие ночи! Люди перестают быть самими собой. Может быть, это как-то связано с кострами?
Потом я опять стала думать о той ужасной ночи.
Мать Тамариск умерла, как я узнала, при родах, и поэтому Тамариск воспитывалась в нашей семье и знала Джонатана всю свою жизнь.
Они очень любили друг друга. Я могла это почувствовать, наблюдая, как Тамариск готова наброситься на любого, кто критиковал ее мужа. Такой же она была и со своими детьми; у них родились два мальчика, Ричард и Джон, которые росли дикими и необузданными, но очень любящими своих родителей.
Мне доставляли удовольствие визиты в Эверсли. Я любила окрестности, море, до которого было рукой подать, и старые дома неподалеку от Эверсли — Грассленд и Эндерби, которые были частью одного фамильного владения. Моя мать жила в Грассленде со своим первым мужем, поскольку она была уже замужем до брака с моим отцом. А Эндерби принадлежал Питеру и Амарилис Лэнсдон. Дом был наследством Тамариск, но Питер уже давно выкупил его, и он использовался как деревенский дом, потому что Лэнсдоны жили в основном в Лондоне.
