Гюи Шантеплёр - Невѣста „1-го Апрѣля“
Писать газетныя статьи или обозрѣнія, романы, это значить стремиться развлечь нѣсколькихъ праздныхъ людей, послѣ того, какъ развлекся самъ; писать книгу, заслуживающую этого названія и въ особенности историческую книгу, это объявить себя могущимъ участвовать въ извѣстной степени въ построенiи зданія человѣческаго знанія сообщеніемъ фактовъ, до того неизвѣстныхъ, или ихъ толкованіемъ. Такова именно была теорія Мишеля, а такъ какъ одинокая жизнь отчасти давала ложное освѣщеніе или экзальтировала его идеи, онъ находилъ въ подобномъ желаніи большую и слишкомъ требовательную гордость, вмѣсто того, чтобы видѣть въ этомъ усиліе большого мужества, умѣющаго быть скромнымъ.
Одна милая особа XVIII столѣтія сказала, что скромность есть безсиліе ума. Есть нѣкоторая опасность въ принятіи этой мысли за общее правило: это было бы лишней поддержкой суетности и тщеславію; однако извѣстно, что преувеличенное недовѣріе къ себѣ самому удерживаетъ или охлаждаетъ всякій восторженный порывъ къ идеальному стремленію и заключаетъ въ себѣ часто недостатокъ энергіи, заставляющій считать себя неспособнымъ докончить начатое дѣло, потому что боишься безсознательно не только той суммы усилій, которая потребуется для его окончанія, но даже для того, чтобы взяться за дѣло.
Это безсиліе ума чувствовалось въ колебаніяхъ Мишеля; и къ тому же съ литературнымъ произведеніемъ, которое авторъ задумалъ, бываетъ, какъ съ надеждами, которыми утѣшаешься: все какъ будто боишься за нихъ; если у автора есть литературный опытъ или если онъ уже знаетъ жизнь, то онъ невольно опасается, какъ бы большая законченность и реальность того, что осуществлено, не разсѣяли ту нѣжную прелесть, которая обволакиваетъ его замыселъ, и не задержали бы его свободный полетъ.
Треморъ, однако, чувствовалъ, что спокойная и регулярная жизнь могла побудить его сдѣлать попытку; но, хотя онъ не находилъ болѣе прежняго удовольствія въ дальнихъ странствованіяхъ, онъ все же не умѣлъ отъ нихъ отказаться.
Въ этотъ вечеръ мрачныхъ размышленій слова журившаго его Дарана однако приходили ему на умъ.
Онъ такъ желалъ ее, эту прелестную жизнь съ нѣжно и беззавѣтно любимой женщиной! Но такъ какъ онъ нѣкогда былъ слишкомъ требователенъ и однажды уже обманулся, онъ пересталъ надѣяться еще вновь обрѣсти ее, боясь, создавъ себѣ идеалъ, встрѣтить пародію.
Въ дни пылкой юности онъ мечталъ о страстной и чистой любви, и между тѣмъ изъ всѣхъ его увлеченій его несчастная любовь къ Фаустинѣ была единственной, которая бы соотвѣтствовала этой мечтѣ, подобно тому, какъ Фаустина была единственной женщиной, образъ которой онъ могъ еще призывать, не пробуждая въ себѣ самомъ тоски или отвращенія къ обманчивымъ воспоминаніямъ.
Въ то время, когда онъ не зналъ жизни, лжи и тщеславія, онъ любилъ эту молодую дѣвушку, потому что она была прекрасна и цѣломудренна и потому что онъ считалъ ее доброй и искренней, и однако какой тяжелый урокъ онъ получилъ! Она принесла въ жертву человѣка, страстно ее любившаго, самой ничтожной изъ страстей; она ему открыла жестокую ловкость эгоистическихъ расчетовъ и грубо, не нуждаясь болѣе въ его любви и его легковѣріи, выбросила его въ пучину жизни.
Не въ природѣ Мишеля Тремора было впадать въ преувеличенный пессимизмъ, въ тотъ индивидуальный и антифилософскій пессимизмъ, рождающійся изъ разочарованій и личныхъ слабостей и который часто смѣшивали съ другимъ; къ тому же онъ воздержался отъ слишкомъ поспѣшныхъ обобщенiй и предоставилъ Фаустинѣ всю ответственность ея вѣроломнаго двоедушія; онъ думалъ, что жизнь индивидуума находится въ зависимости отъ случайностей, которыя могутъ спасти или погубить его, и онъ приходилъ въ отчаяніе, что родился подъ несчастливой звѣздой. Можетъ быть, думалъ онъ, постоянно готовый сомнѣваться въ себѣ, въ этой неудачѣ была отчасти его собственная вина, такъ какъ, чтобы быть любимымъ, нужно быть достойнымъ любви, и онъ былъ виноватъ въ томъ, что, любя самъ такъ искренно, въ то же время не сумѣлъ заставить себя полюбить, и онъ чувствовалъ, что въ его сердцѣ умерла всякая страсть. Тотъ человѣкъ, какимъ онъ сталъ, можетъ еще опьяняться чѣмъ-то въ родѣ любви, но высшее существо въ немъ, боготворившее Фаустину, можетъ увлечься лишь прекраснымъ въ искусствѣ и природѣ, только добромъ въ жизни; оно болѣе любить не будетъ.
Черви продолжали свою скрытую работу, и огонь, потрескивая, медленно умиралъ. Наивные рисунки воиновъ на обояхъ и застывшая въ рамкѣ улыбка владелицы замка появлялись лишь при вспышкахъ огня,
Мишель думалъ о миломъ домашнемъ очагѣ Рео, о спокойной интимности, составлявшей его прелесть, о детяхъ, которыя когда нибудь будутъ оживлять его, и онъ позавидовалъ жизни, начинавшейся такъ мирно и такъ нежно.
Дѣти! Онъ всегда обожалъ детей, всегда былъ ими боготворимъ. Ахъ! Какъ бы онъ вложилъ всю свою душу и весь свой умъ въ заботу воспитать тѣхъ, кто были бы плотью отъ его плоти! Ради нихъ онъ постарался бы стать лучше, сделаться снисходительнымъ; какъ бы дѣятельно боролся онъ съ вспышками характера, который потерялъ свою уравновѣшенность, благодаря слишкомъ длиннымъ періодамъ одиночества! Какими бы онъ ихъ окружилъ попеченіями! Поощряя ихъ къ открытому и смѣлому выраженію своихъ чувствъ, вызывая ихъ дружеское довѣріе, пріучая ихъ къ полной откровенности, пользуясь этой откровенностью, чтобы развивать въ ихъ душахъ всѣ любвеобильныя свойства, всѣ великодушныя чувства, чтобы нѣжно развивать, не вызывая скуки или усталости, ихъ зарождающейся разумъ!
Съ неизмѣннымъ терпѣніемъ онъ отвѣчалъ бы на ихъ „почему“, онъ самъ бы ревниво обучалъ ихъ, поощрялъ ихъ игры на вольномъ воздухѣ, ихъ хорошій веселый смѣхъ, ихъ шалости, полныя движенія и шума! И какъ бы страстно онъ ихъ любилъ; ихъ звучные поцѣлуи, ихъ беззаботныя радости разсѣяли бы его мрачные часы…
Мишель осмѣялъ себя за этотъ неудержимый порывъ инстинктивной нѣжности, подымавшійся въ его сердцѣ къ этимъ плодамъ его мечтаній.
Одинъ моментъ у него промелькнула мысль усыновить ребенка, дитя одного небогатаго друга, но къ чему? Никогда онъ, благодѣтель, импровизированный отецъ, не будетъ владѣть сердцемъ этого ребенка, никогда не почувствуетъ онъ себя полнымъ обладателемъ этого существа, не ему обязанного своимъ существованіемъ, которое ему будетъ принадлежать только въ силу человѣческаго контракта. И уже заранѣе ревность подымалась въ немъ.
Еще одна изъ слабостей его страдающей и несовершенной природы! Онъ былъ ревнивъ; „чудовище съ зелеными глазами“ часто его мучило. По ассоціаціи идей Мишель вспомнилъ то далекое время, когда онъ глоталъ слезы, которыя гордость его не позволяла ему проливать, потому что Колетта сказала одной подругѣ: „я тебя люблю такъ же, какъ моего брата “.
