Пьер Мариво - Жизнь Марианны, или Приключения графини де ***
Вы, конечно, помните, дорогая, что еще в те времена, когда Вальвиль любил меня, мне довелось побывать в доме могущественного министра, и, проходя через один из покоев, я услышала возглас: «Как хороша!» Слова эти произнес какой-то молодой человек весьма приятной наружности. Хотя я была тогда в смятении и тревоге, я обратила внимание на этого молодого человека. Почему? Просто мне всегда приятно было смотреть на тех, кто замечал меня, находил меня привлекательной, любовался мною. А между тем в чем состояла их заслуга? Ведь они просто отдавали мне должное, и только!
Едва войдя в гостиную госпожи де Мальби (так звали родственницу госпожи Дорсен), я сразу заметила молодого поклонника моей красоты. На лице его промелькнуло удовольствие, он сделал невольное движение, означавшее: «Какая радость! Я снова вас вижу!» Этот молодой человек был маркиз де Синери. В его благородном облике чувствовалась внутренняя чистота, внушавшая доверие; все его черты дышали чувством; взгляд, скорее мягкий, чем живой, и выражение тонкого лица говорили вещи, которые приятно слышать и на которые приятно отвечать.
В каком смысле «отвечать», спросите вы? Как! Неужели и вы тоже измените, Марианна?
А почему бы и нет, маркиза? Или одним мужчинам дана привилегия быть ветреными, неверными, непостоянными? И какая цена их доводам, их оправданиям? Они, видите ли, слабы; а мы-то, скажите на милость, неужто мы сильны? И хорошо ли, справедливо ли хранить верность изменнику? По-моему, это просто упрямство, и ничего более. Когда нами и овладевает любовь мы воображаем, что полюбили навеки: нам кажется невозможным отказаться от своего чувства или перенести его на другого; забыть неверного! Боже! Какой ужас! Нет, его надо любить вечно, оплакивать всю жизнь, горевать о нем до могилы; так мы хотим, так нам нравиться! К счастью, это всего лишь игра фантазии, и сердце развеивает ее незаметно для себя.
Вы ждете портретов гостей, собравшихся у госпожи де Мальби; но, право же, мне совсем не до того, чтобы забавлять вас описанием этих господ! Мы не можем думать о посторонних людях, когда наши мысли заняты, и не без причины, нашей собственной судьбой. Я сейчас не в состоянии наблюдать и сравнивать; может быть, потом я и вернусь к этим людям, у меня еще будет случай увидеть их, и вы с ними тоже познакомитесь. Но в эту минуту я могу думать только о своем горе, о своих намерениях, о своем возлюбленном, о своей сопернице — и только о них я способна говорить, а вам придется слушать; если вас больше интересует что-нибудь другое, бросьте совсем мои записки, не читайте их; я не только ленива, но и своенравна... Но все же мне вдруг захотелось мимоходом обронить несколько слов (именно так я и сделаю) о госпоже де Мальби — родственнице госпожи Дорсен, столь пылко желавшей со мной познакомиться. Видимо, эта дама втайне надеялась, что похвалы, расточаемые мне, преувеличены что портреты мне льстят, и никак не ожидала, что я и впрямь окажусь такой хорошенькой. Ей очень не понравились восторги маркиза де Синери, и я прочла это в ее глазах.
Госпожа де Мальби была вдовой — весьма благоразумной, довольно красивой, очень богатой и еще не достигшей тридцати лет. В свете считали, что она выше обычных слабостей прекрасного пола, и называли ее даже философом в юбке; но это вздор; просто госпожа де Мальби была кокетлива, очень кокетлива, и кокетлива исподтишка — что уже нехорошо. Она не относилась к числу тех простодушных и веселых кокеток, которые, по крайней мере, ничего не скрывают, чье легкомыслие служит оправданием их кокетству и чьи манеры откровенно говорят: «Сейчас я совершу нападение, защищайтесь, если можете». Но госпожа де Мальби тщательно скрывала подобные поползновения; ее суетность таилась под покровом скромности, вы бы не заметили в ней ни малейшего самодовольства. Она держалась мягко, любезно, без малейшего признака всякой мысли о себе, выказывая доброту, не кичась своими явными добродетелями, не гордясь своими познаниями; вы видели в ней нерушимую верность долгу, чувствительную душу, сердце, готовое принести любую жертву на алтарь дружбы,— вот на что она претендовала, и только на это. О своей красоте, о своих прелестях, о стройной фигуре, о разнообразных талантах, о проницательном уме — ни полсловечка: она будто и понятия не имела, что это такое и для чего это служит. Но показное равнодушие к собственным чарам делало их еще заметней, выставляло их в самом благоприятном свете и подчеркивало ее женские достоинства. Казалось, госпожа де Мальби говорит вам: «Смотрите, чем я пренебрегаю: красивое личико и другие прелести, которые дарованы мне по прихоти природы — все это излишне; для другой женщины одно это могло быть драгоценнейшим достоянием, не правда ли? Ну, а мне они совсем не нужны, я бы отлично обошлась и без этих внешних преимуществ. Вообразите же, какую надо иметь душу, какие благородные чувства, какой характер, чтобы предпочитать, как это делаю я, свой внутренний мир всему остальному». А «остальное»... О, она отлично знала ему цену, ручаюсь вам! Все, что я пишу об этой даме, я узнала позже, после долгого с ней общения. Не знаю, зачем я вам все это рассказала именно сейчас,— так как-то, само написалось.
Госпожа Дорсен и граф де Сент-Ань приехали к госпоже Мальби раньше нас. Граф усиленно ухаживал за мной. Маркиз де Синери наблюдал за ним, посматривал на меня, и во взглядах его читался вопрос: что означает столь усиленное внимание графа? И действительно, нельзя было держать себя более лестным для меня образом: этот благородный человек ухаживал открыто, он ничуть не скрывал своих намерений, он считал для себя честью искать руки... кого? Марианны! Марианны, покинутой своим женихом! Я не могла не испытывать благодарности; но разве сердце слушает советы рассудка?
Пока граф являлся мне в обличье друга, заботливого друга, оценившего мою стойкость, мои добродетели, тронутого моими бедами и готового прийти мне на помощь, он был мне очень приятен, а его добрые намерения ничуть меня не стесняли. Но стоило ему стать страстным и настойчивым, как он тотчас же вызвал во мне досаду. Сравнивая его ухаживания с милыми манерами Вальвиля, я находила, что граф несколько неловок. Я пришла к убеждению, что человек этот создан, чтобы быть покровителем, но ему положительно не к лицу пылкая нежность. Пусть радуется, что видит меня, но к его радости не должно примешиваться упоение. Когда мужчина уже не может нравиться, он не должен и влюбляться, ибо становится смешон; он не трогает, но отталкивает. Я отдавала должное графу де Сент-Ань и все же не могла не отметить этого про себя; в дальнейшем каждый его вздох делал его все менее привлекательным в моих глазах.
