Пьер Мариво - Жизнь Марианны, или Приключения графини де ***
Он не мог бы выбрать более подходящих слов, чтобы расстроить все мои хитрости. Напоминая мне о своем былом уважении, от толкал меня вспять, он вынуждал меня раскрыть перед ним всю душу и показать, что я его прежняя Марианна. Еще немного — и я потеряла бы все, чего достигла, но тут вошла госпожа де Миран.
— Ах ты здесь, Марианна? Ты уже готова? — сказала она.— В таком случае, едем. Здравствуй, Вальвиль.
— Сейчас, сейчас иду, сударыня; вам не придется долго ждать меня! — воскликнула я.
И, присев перед Вальвилем, умчалась как ветер.
— Я рада, что встретила тебя здесь, сын мой,— сказала госпожа де Миран,— ибо могу тебе доказать, что я добрей тебя: ты меня избегаешь, потому что виноват; а я ищу встречи с тобой, потому что мне не в чем себя упрекнуть. Я твоя мать, у меня есть, как тебе известно, определенные права, которыми я могла бы воспользоваться, если бы хотела; возможно, это был бы наилучший исход; у меня есть виды, у тебя — прихоти, я могу требовать, чтобы ты подчинился моей воле, но предоставляю тебе самому принимать решения. Ты хотел жениться на Марианне, я готова была отдать ее тебе; ты раздумал — она останется моей дочерью; теперь твоя избранница мадемуазель Вартон, особа глупая и дерзкая, она очень мне не нравится, но что из того? Можешь на ней жениться, поступай как знаешь, но чтобы я больше не видела этой вытянутой физиономии. Прощай, Вальвиль, прощай, друг мой.
Все это она говорила, направляясь к своей карете, и так громко, что я слышала каждое ее слово. Вальвиль бережно вел свою мать и поминутно целовал ей руку.
— Нет, сударыня, нет, дорогая матушка,— твердил он,— я не сделаю ничего такого, что могло бы опечалить вас.
— Увы, ты это сделаешь, сын мой,— отвечала она.
Тут мы подошли к дверце кареты.
— Садитесь, мадемуазель; прощай, Вальвиль.
Он сам захлопнул дверцу, поклонился мне, и карета тронулась. Усилием воли я заставила себя не оборачиваться и не смотреть на неблагодарного — и вот я наедине с госпожой де Миран, в глубоком смятении, сама не своя, я не знаю, хорошо ли я поступила или дурно, довольна я или огорчена.
— Ну, что же, дитя мое? — спросила тотчас моя дорогая благодетельница.— Что между вами произошло? Чего хотел Вальвиль? Что он говорил? Может быть, он осознал свою вину? Хочет ее загладить? Расскажи мне, что означает этот непонятный визит?
— Увы, не знаю, дорогая матушка; он вызвал меня в приемную; в первую минуту я хотела отказаться от свидания с ним, но, хорошенько поразмыслив, решила, что должна себя переломить: пристало ли мне капризничать, когда речь идет о сыне госпожи де Миран? Господин Вальвиль ваш сын и потому всегда будет иметь право на мое уважение и глубокую благодарность.
— Благородство твоих чувств восхищает меня,— ответила моя добрая покровительница,— но я вовсе не требую от тебя такого уважения к моему сыну; по правде говоря, он того не стоит; он поступил с тобой отвратительно, и я вполне понимаю, что ты сердишься. Но все-таки что он сказал?
Я подробно передала ей нашу беседу и описала огорчение Вальвиля, когда он понял, что я не противлюсь его браку с мадемуазель Вартон.
— Какое легкомыслие! Сколько ребячества, сколько непостоянства! — вскричала госпожа де Миран.— Как сделать счастливым сумасброда, который сам не знает, чего хочет, и ни на что не может решиться? Безумная юность! В конечном счете ты была бы счастливее с графом. Уравновешенный ум, прекрасный характер, преданность своей семье! Как жаль, что ему пятьдесят лет! И все же ему пятьдесят,— скажешь ты, а ты любишь моего сына; это печально, но естественно; я бы на твоем месте чувствовала то же самое: разум говорит одно, а сердце — другое. Мой сын обладает даром нравиться, это ветреник, но удивительно милый ветреник. Я тысячу раз убеждалась, что он умеет быть неотразимым, каких-нибудь полчаса назад он своими милыми манерами почти остудил мой гнев. Не знаю, что делать, Марианна; все это меня печалит, тревожит; теперь этот граф: он мечтает жениться на тебе, он того достоин, он не дает мне покоя, умоляя отдать тебя за него; а с другой стороны — мой сын: он любил тебя, теперь как будто разлюбил, но, может быть, снова полюбит, если я просватаю тебя за другого; у него в голове ветер, сегодня одно, завтра другое, просто не знаешь, что и думать; затем ты: твои чувства неизменны, я люблю тебя всей душой и поклялась добиться для тебя счастья, ибо ты его достойна, и, наконец, эта мадемуазель Вартон...
Тут я прервала госпожу де Миран, схватила ее руку и горячо поцеловала.
— Ах, милая, милая, дорогая моя матушка, неужели я оказалась в числе тех, кто вселяет в вас тревогу и печаль! О, боже, мне мучить вас!
— Замолчи,— ответила госпожа де Миран,— а то ты растрогаешь меня, Марианна, а я и так чуть не плачу. Бог видит, что намерения мои были самые лучшие; я хочу чтобы все были счастливы, особенно те, кого я люблю. Нелегко видеть, как рушатся самые заветные твои мечты. Если бы не измена моего сына, из-за которой все пошло прахом, все были бы довольны, и я бы успокоилась, а теперь все нужно начинать сначала. Что поделаешь! Когда счастье нам изменило, когда непредвиденные препятствия восстают против наших лучших надежд, нам остается только положиться на волю божию. То, что нам кажется злом, возможно, послужит для нашего же блага. Человеческое предвидение обманчиво; мы часто горюем только оттого, что истина от нас сокрыта, мы плохо видим и не лучше судим. Одно неложно: наши страдания; страдаем мы по-настоящему — и это самое печальное. Не огорчайся, дитя мое; вверь свою судьбу тому, кто печется обо всех своих созданиях, и он даст тебе то, о чем ты не смеешь и мечтать. Ты ни в чем ни виновата, дочка, это прекрасно и это самое главное, я тобой довольна. Пусть другие сами решают, сами устраивают свои дела; когда станет известно, чего они хотят, мы постараемся сделать как будет лучше.
Занятые этой беседой, мы подъехали к дому, куда были приглашены.
Вы не поверите, дорогая маркиза, какую блистательную победу я там одержала. После измены Вальвиля вы, как и он, наверно, забыли, что я была очень хороша собой. Охлаждение возлюбленного налагает как бы клеймо унижения на красоту, которой он пренебрег. Покинутая женщина теряет в глазах посторонних не меньше, чем в глазах неблагодарного, который ее покинул. Сожаления и горечь искажают даже самые приятные черты, портят самое хорошенькое личико. От тебя ускользнуло сердце возлюбленного — и все другие сердца тоже кажутся тебе коварными, ты теряешь веру в свою прелесть и красоту, а вместе с нею — оживление и грацию. Но, к счастью, я не потеряла эту веру в себя, столь необходимую всякой женщине; легкий налет меланхолии только красил меня, он шел к моему грустному положению; ведь от меня именно и ждали меланхолии, она внятно говорила о глубине моих чувств, придавала им особенную прелесть, будила желание затронуть сердце и изгнать из него печаль; повторяю, горе мое шло мне на пользу, увидя Марианну, нельзя было не воскликнуть: «Ужели она покинута? О, боже! Какой же варвар, какой враг собственного счастья мог ее покинуть!»
