Андрей Шляхов - Петр Чайковский. Бумажная любовь
Антонина Ивановна вела себя словно замоскворецкая купчиха.
Она сняла новую квартиру, побольше, и всю ее украсила пошлыми статуэтками, тошнотворными занавесками, безвкусными кружевными скатерками… Все было кричаще ярким, призванным не услаждать глаза, а колоть их.
Она вошла в роль хозяйки, обзавелась вульгарной связкой ключей, для чего ей пришлось навесить замки повсюду — на двери, шкапчики, сундуки, из соображений экономии вместо восковых свечей «на каждый день» покупала сальные.
Она наняла кухарку, кухарка оказалась воровкой. Она рассчитала ее со скандалом, недоплатив два рубля. Кухарка отправилась к мировому судье и получила причитающееся с его помощью.
Петр Ильич, узнав об этом, чуть не лишился чувств — его жена судилась с кухаркой из-за двух рублей? О боже!
Надо ли говорить, что и следующая кухарка, нанятая Антониной Ивановной, оказалась воровкой? Антонина Ивановна изводила ее придирками и замечаниями. Кухарка защищалась. Дома невозможно было отдохнуть. Антонина Ивановна попробовала придраться и к Алеше, но Петр Ильич раз и навсегда положил этому конец.
Он думал, что, отдохнув, станет мягче, терпимее и добрее.
Поняв, что жить с женой невозможно, он стал более резок с ней, чем был. Можно даже сказать — груб.
Вечер у Юргенсонов не удался. Присутствующим Антонина Ивановна не понравилась — ее сочли «сухарем в юбке», и вообще малоприятной особой. Чайковского поздравляли, но тут же за спиной сочувственно качали головами. Атмосфера была напряженной. Петр Ильич боялся, что жена вот-вот начнет во всеуслышание рассказывать что-либо неуместное. Еще он боялся, что у него может начаться припадок Нервы были взвинчены до предела.
Растерянный Петр Иванович несколько раз озабоченно интересовался у него:
— Что случилось? Ты выглядишь, словно приговоренный к казни!
— Н-ничего, — отвечал он. — Все хорошо. Просто я быстро устаю от многолюдья, ты же знаешь.
Чайковские уехали домой самыми первыми, сразу же после ужина.
Юргенсон и не подумал обижаться на такое пренебрежение к его стараниям. Он уже понял, что Чайковский несчастлив в браке.
Не один Юргенсон был столь догадлив…
Прежние сплетни о приватной жизни Чайковского не шли ни в какое сравнение с теми, что немедленно поползли по Москве, да и не по одной только Москве.
Он целые дни проводил вне дома, но, очень часто, уходил гулять ночью, невзирая на погоду. Дышать с Антониной Ивановной одним воздухом было невозможно — она оскверняла, портила решительно все, чего касалась.
Мещанка-
Гадина…
Чудовище-
Других слов для жены он уже не находил. И не хотел искать.
Он хотел утопиться — размышлять об этом получалось, но ют привести в исполнение-
Музыка? Какая музыка? О работе не могло быть и речи — для работы нужен соответствующий настрой, именуемый вдохновением.
Вдохновение он испытал всего один раз — когда во время одной из ссор руки его потянулись к горлу Антонины Ивановны. Ему стало страшно. Не за нее — за себя.
Он написал в Петербург брату Анатолию. Попросил прислать ему телеграмму с вызовом в Петербург.
Просто так он уже не решался уехать — боялся безобразных сцен.
Телеграмма — вызов от дирекции Мариинского театра не заставила себя долго издать. Его приглашали приехать немедленно.
Он немедленно и уехал — вечерним скорым поездом. Чтобы больше никогда не возвращаться к Антонине Ивановне.
Надежда Филаретовна узнает все из первых рук, от Чайковского. Он напишет ей пространное, довольно-таки откровенное письмо, умолчав лишь о том, что сам просил Анатолия прислать телеграмму с вызовом в Петербург: «Я провел две недели в Москве с своей женой. Эти две недели были рядом самых невыносимых нравственных мук. Я сразу почувствовал, что любить свою жену не могу и что привычка, на силу которой я надеялся, никогда не придет. Я впал в отчаяние. Я искал смерти, мне казалось, что она единственный исход. На меня начали находить минуты безумия, во время которых душа моя наполнялась такою лютой ненавистью к моей несчастной жене, что хотелось задушить ее. Мои занятия консерваторские и домашние стали невозможны. Ум стал заходить за разум. И между тем я не мог никого винить, кроме себя. Жена моя, какая она ни есть, не виновата в том, что я поощрил ее, что я довел положение до необходимости жениться. Во всем виновата моя бесхарактерность, моя слабость, непрактичность, ребячество! В это время я получил телеграмму от брата, что мне нужно быть в Петербурге по поводу возобновления "Вакулы". Не помня себя от счастья хоть на один день уйти из омута лжи, фальши, притворства, в который я попался, поехал я в Петербург. При встрече с братом все то, что я скрывал в глубине души в течение двух бесконечных недель, вышло наружу. Со мной сделалось что-то ужасное, чего я не помню. Когда я стал приходить в себя, то оказалось, что брат успел съездить в Москву, переговорить с женой и с Рубинштейном и уладить так, что он повезет меня за границу, а жена уедет в Одессу, но никто этого последнего знать не будет. Во избежание скандала и сплетней брат согласился с Рубинштейном распустить слух, что я болен, еду за границу, а жена едет вслед за мной».
Действительно, Рубинштейн предоставил Чайковскому годичный отпуск для поправки здоровья. Он же говорил всем, кто интересовался, что Петр Ильич серьезно заболел и уехал лечиться, а жена его намерена в скором времени последовать за ним.
Спасибо Анатолию Ильичу, спасибо Николаю Григорьевичу, они помогли ему обрести свободу. Но — какая свобода без денег? После рассказа о своих приключениях, Чайковский переходит к делу:
«Теперь я очутился здесь среди чудной природы, но в самом ужасном моральном состоянии, Что будет дальше? Очевидно, я не могу возвратиться теперь в Москву. Я не могу никого видеть, я боюсь всех, наконец, я не могу ничем заниматься. Но и ни в какое другое место России я ехать не могу. Я даже боюсь отправиться в Каменку. Кроме семейства сестры, у которой есть уже большая дочь, там живет многочисленное семейство матери ее мужа, его братья, наконец, целая масса служащих при заводе и разных других лиц. Как они будут смотреть на меня! Что я буду им говорить! Наконец, я не могу теперь говорить ни с кем и ни о чем.
