Виктория Холт - Госпожа замка Меллин
– У нас здесь тоже устраивают такие состязания, – угрюмо ответила она.
– Это очень весело. Стоит только немного поупражняться, и вскоре ты будешь чувствовать себя в седле как дома.
Немного помолчав, Элвина сказала:
– Я не смогу. Я не люблю лошадей.
– Ты не любишь лошадей? Этого не может быть! – Со стороны могло показаться, что я сильно шокирована. – Они такие милые, добрейшие создания.
– А вот и нет. Они не любят меня. Когда я села верхом на Мышку, она вдруг как поскачет и никак не желала останавливаться, и если бы Тэпперти не поймал ее за узду, она бы убила меня.
– Мышка для тебя не годится. Для начала тебе нужен был пони.
– Потом я пробовала на Кувшинке. Она тоже вредная, только наоборот. Как я ни старалась, она так и не сдвинулась с места, стояла на берегу реки и щипала кусты, я тянула за поводья, а она все не шла. А когда Билли Тригай сказал ей: «Пошли, Кувшинка», – она сразу забыла про кусты и пошла как ни в чем не бывало, как будто это я была во всем виновата.
Я рассмеялась, а Элвина взглянула на меня с ненавистью. Я тут же поспешила уверить ее, что лошади ведут себя таким образом, только пока тебя не знают. Но как только они поймут тебя, они полюбят тебя так сильно, словно ты их самый близкий друг.
В ее глазах промелькнуло грустное выражение, а я обрадовалась, потому что наконец поняла причину ее агрессивности – она была очень одинока и страстно желала, чтобы ее любили.
Я сказала:
– Послушай, Элвина, пойдем со мной. Посмотрим, что мы сможем сделать.
Она подозрительно посмотрела на меня и отрицательно покачала головой. Я знала, о чем она подумала. Она решила что я, наверное, хочу ее проучить за упрямство и непослушание и поэтому постараюсь поставить в глупое и смешное положение. Мне захотелось обнять ее, но я хорошо знала, что этим лишь отпугну девочку.
– Прежде чем ты сядешь верхом, тебе следует усвоить одну очень важную вещь, – сказала я, словно и не заметила ее отказа. – Ты должна любить свою лошадь, тогда не будешь ее бояться. Как только ты перестанешь ее бояться, твоя лошадь полюбит тебя. Она будет знать, что ты ее хозяйка, ласковая и заботливая.
Теперь она внимательно слушала меня.
– Когда лошадь не останавливается, это значит, что она чего-то испугалась. Она, как и ты, может испугаться, а когда лошади боятся, они пускаются вскачь. Главное – не показать, что ты тоже боишься. Нужно лишь шепнуть ей: «Все хорошо, Мышка. Я с тобой». Что касается Кувшинки – она просто хитрюга. Еще и лентяйка к тому же. Она прекрасно поняла, что тебе с ней не справиться, вот и не слушалась. Но достаточно один раз показать ей, кто хозяин, и она подчинится. Послушалась же она Билли Тригая!
– Я не знала, что Мышка меня боится, – сказала Элвина.
– Твой отец хочет, чтобы ты научилась ездить верхом, – сказала я и тут же пожалела об этом.
Мне не следовало этого говорить. Мои слова напомнили ей о прошлых страхах и унижениях, она снова смотрела на меня с испугом, и я почувствовала новый приступ негодования к этому надменному человеку, способному так пренебрегать чувствами ребенка.
– Как было бы замечательно удивить его, – сказала я. – Я хочу сказать… Вот если бы ты научилась скакать на лошади и прыгать через барьеры, а он бы ничего не знал об этом, пока сама ему не покажешь…
Радость, отразившаяся на ее лице, отозвалась во мне болью, и я в который уже раз подумала о том, каким жестоким должен быть человек, способный лишить своего ребенка любви, которой ей так недостает.
– Элвина, давай попробуем.
– Хорошо, – ответила она. – Давайте попробуем. Я пойду надену костюм для верховой езды.
Тут я вспомнила, что у меня нет ничего подходящего. Пока я жила у тети Аделаиды, мне не часто случалось надевать амазонку. Она сама неважная наездница, и ее никогда не приглашали принять участие в охоте. Поэтому я тоже была лишена возможности прогуляться верхом. Когда я в последний раз примеряла свою амазонку, то заметила, что ее в нескольких местах проела моль. Тогда-то я и смирилась с мыслью о том, что мне уже никогда не понадобится новое платье для верховой езды.
Элвина смотрела на меня с недоумением, и я сказала ей:
– У меня нет подходящего платья.
Она было расстроилась, но тотчас улыбнулась:
– Идемте со мной.
У нее был почти заговорщицкий тон, и эта перемена в наших с ней отношениях доставила мне огромное удовольствие: я чувствовала, что мы сделали большой шаг навстречу друг другу и нашей дружбе.
По галерее мы прошли в ту часть дома, куда мне, по словам миссис Полгрей, ходить не позволялось. Перед одной из комнат Элвина остановилась и, казалось, собирается с духом, чтобы войти. Наконец она распахнула дверь и отступила на шаг, пропуская меня вперед: почему-то ей захотелось, чтобы я вошла первой.
С первого взгляда можно было определить, что это гардеробная. Комната была небольшая, с огромным зеркалом, шифоньером, высоким комодом, шкафом для белья и дубовым сундуком. В ней, как и во многих других комнатах этого дома, было две двери. Все комнаты галереи вели одна в другую, и в этой комнате вторая дверь тоже стояла слегка приоткрытой. Когда Элвина направилась к ней, я пошла следом и заглянула в ту комнату.
Это была спальня – просторная, красиво обставленная, на полу ковер в голубых тонах, на окнах шторы из голубого бархата, у стены – кровать с пологом. Хотя я знала, что кровать большая, она не казалась такой из-за размера комнаты.
Заметив, с каким интересом я рассматриваю спальню, Элвина расстроилась. Она подошла к двери и прикрыла ее.
– Здесь много одежды, – сказала она, – и в комоде, и в шифоньере. Наверняка найдется и платье для верховой езды. Вы сможете подобрать что-нибудь для себя.
Она откинула крышку сундука. Чувствовалось, что она взволнована, а я была так рада, что мне удалось найти ниточку к ее сердцу, что позволила себе на какое-то время забыть о том, что я гувернантка.
В сундуке лежали платья, юбки, шляпы и обувь.
Элвина быстро произнесла:
– На чердаке еще больше одежды. Огромные сундуки с платьями, в которых ходили еще бабушки и прабабушки. Когда у нас бывали гости, они любили надевать старую одежду и разыгрывать спектакли.
Я вынула дамскую шапочку из черного бобра – несомненно, это была шапочка для верховой езды. Я надела ее, и Элвина рассмеялась. Ее смех растрогал и взволновал меня гораздо сильнее, чем какое-либо другое событие с момента моего появления в этом доме. Это был смех ребенка, который не привык смеяться: смущенный и какой-то виноватый. Я твердо решила, что отныне она будет смеяться часто, не испытывая при этом ни малейшего чувства вины или стыда.
Внезапно она замолчала, словно вспомнив о том, где находится.
