Елена Арсеньева - Краса гарема
– Боже мой, – воскликнула Марья Романовна, – остановитесь, умоляю. Как бы вы ни живописали сего господина, все достоинства его, вами перечисленные, останутся ничтожными в глазах той, которую он похитил против воли и ввергнул в пучину печальной неизвестности. Отчего, если он, как вы уверяете, столь влюблен, не начал ухаживать за мною, не изъяснился в своих чувствах по всем правилам, не сделал предложения…
– … по всем правилам, – насмешливо продолжила Жаклин. – Ах, понимаю. Вашему разумению трудно охватить вполне те чудеса, которые с вами произошли и будут отныне происходить. Но вам придется к ним привыкнуть, потому что человек, который намерен сделать вас своей, относится к особому разряду людей. Он и ему подобные (а таких выдающихся образцов мужской породы немного сыщется на свете!) не считаются в жизни ни с чем, кроме своих желаний и прихотей. Им дает на это право происхождение, обстоятельства рождения, воспитание. Главный закон Вселенной для них выражен словами – «я так хочу, и этого довольно». Хотя человек, о котором я веду речь, принадлежит к знатному французскому роду (столь знатному, что наш господин мог бы зваться принцем и, если бы пожелал, претендовал бы на французский престол, несправедливо отторгнутый у его великого сородича), он был воспитан на Востоке. Именно поэтому он не расточает ненужных, мещанских, пошлых любезностей женщине, которая ему понравилась. Он просто-напросто протягивает руку и берет ее… так же, как взял в свое время меня, как взял теперь вас, как брал и еще возьмет десятки других красавиц.
– Послушайте, Жаклин, – прервала Маша этот затянувшийся панегирик, изо всех сил стараясь говорить твердо и не показать испуга, – у меня такое ощущение, что вы говорите о каком-то султане, падишахе, который завлек нас в свой гарем и намерен заточить среди десятков других одалисок вдали от мира… знаете, как в стихах:
Нет, жены робкие Гирея,Ни думать, ни желать не смея,Цветут в унылой тишине,Под стражей бдительной и хладной,На лоне скуки безотраднойИзмен не ведают оне.В тени хранительной темницыУтаены их красоты:Так аравийские цветыЖивут за стеклами теплицы!
Конечно, Маша перевела пушкинские строки весьма приблизительно и далеко не столь впечатляюще и чарующе, каковыми они были в оригинале, однако Жаклин их поняла и поощрительно захлопала в ладоши, воскликнув:
– Ну, это полная чепуха. Никакой скуки безотрадной вам испытать не придется. С таким мужчиной, как наш господин, это совершенно невозможно. И, к слову, он терпеть не может робких простушек. Ему как раз очень нравится, когда его жены и наложницы не скрывают своих желаний. Но вы это еще узнаете. Пока же я рада, что главное вы все же поняли! Да, мы с вами находимся в гареме. Или в серале, как любят писать мои соотечественники, хотя, строго говоря, у турок сераль – это название султанского дворца вообще. Какое слово вам больше нравится?
Марья Романовна промолчала. Нет, вовсе не потому, что не знала ответа на этот вопрос. Сказать по правде, она просто онемела от ужаса…
* * *Ну что же, как ни печально, а приходилось признать, что след похитителей потерялся на самых подъездах к Москве. И то чудо, что его удавалось прослеживать столь долго. К несчастью, казенными конями злоумышленники не пользовались, у них на почтовых станциях кругом были свои подставы. И, как ни стращал или ни тщился подкупить Охотников смотрителей, как ни пытался их улестить или умолить Казанцев, ничего толкового приятели не добились. Впрочем, кое-что все же вызнали, не впрямую, а пользуясь обмолвками или косвенными сведениями. Например, выяснилось, что злодеев, не считая кучера, было двое, причем один из них – очень толстый и молчаливый мужчина, а с ним суровая «ханум». Это брякнул один из смотрителей случайно, получить же подробности от него, даже приложив все силы, не вышло. А от того, что он сказал, проку было немного. Восточное словечко «ханум», то есть госпожа, лишь подтверждало предположения преследователей, что женщины похищены турками либо черкесами. Но почему дам везли в сторону Москвы?! Бывало, хоть и редко, что кавказцы, крымские татары, турки похищали русских красавиц для своих гаремов, однако увозили несчастных самым удобным путем – вниз по Волге, и след их терялся навеки либо в калмыцких и татарских степях, либо в кавказских горах, либо на каспийских или черноморских волнах, а там – уж вовсе в жарких арабских пустынях, непредставимых для русского человека. Но утратить след двух, нет, даже трех, включая горничную, женщин в своей стране, на своей земле – это казалось Охотникову и Казанцеву не только невероятным, но и оскорбительным. Приходилось, впрочем, смириться…
Еще можно было легко понять, что похитители баснословно богаты, потому что, конечно, только их невероятной щедростью объяснялось такое упорное молчание станционных смотрителей.
– Наверняка эти канальи с нашими злоумышленниками в сговоре, – зло сказал Охотников на какой-то из станций, где преследователи натолкнулись на просто-таки воинствующее нежелание даже речь повести о черном таинственном возке.
С выводом приятеля Казанцев согласился, да что в том проку?
Иногда преследователям казалось также, что похитители не просто подкупили, но и сильно застращали всех, кто имел с ними дело, а порой приходило на ум, что речь идет о некоем сверхъестественном умении заставить себе повиноваться.
– Люди восточные умом хитры и на всевозможные пакости горазды, – сердито проговорил Охотников, когда Казанцев поделился с ним своими размышлениями. – Гашиш, или бандж, – их оружие, причем такое же сильное, как нож, пистолет или яд. Ему под силу язык и развязать, и накрепко сковать, да так, что и знает человек что-то, и хочет об этом рассказать, а не может, хоть тресни!
Так или иначе, с помощью ли обычного подкупа или неких нечеловеческих хитростей неизвестные похитители надежно замели свои следы, и наши храбрые рыцари (Ланселоты-неудачники, как в сердцах честил себя и приятеля Охотников в самые тяжкие минуты) прибыли в Москву не только в состоянии крайней усталости, но и в полном расстройстве чувств и мыслей. Они не знали, стоит ли ехать в Первопрестольную или нужно продолжать преследование в направлении Северной столицы, однако в Москву могли подойти какие-нибудь известия от Свейского, поэтому друзья решили все же завернуть на Большую Полянку, где в новом, недавно отстроенном доме жила мать Охотникова – Прасковья Гавриловна.
Казанцев, сам человек отнюдь не нуждающийся, привыкший жить на довольно широкую ногу, тем не менее изрядно изумился тому, насколько, оказывается, богат, роскошен быт его скромного, по-военному неприхотливого приятеля. Нет, Прасковья Гавриловна вовсе не казалась светской мотовкой, рачительность и заботливость ее обо всех удобствах и украшении обиталища своего говорили об отменном вкусе хозяйки и о знании ею европейских новаций жилищного обустройства, которое требовало немалых средств. Конечно, Казанцев всего лишь год был близко дружен с Охотниковым, однако, судя по некоторым обмолвкам, прежде тот жил более чем сдержанно. К примеру, упоминал, что выкупа за жизнь свою не мог заплатить. «Не наследство ли какое свалилось на голову Василия?» – подумал Казанцев, который сам был обязан своим состоянием неожиданной кончине дальнего родственника. Но тут же Александр Петрович вспомнил брошенную вскользь реплику Охотникова о том, что богатство он приобрел благодаря воинской своей доблести. Выходило, что приятель за какой-то подвиг был жалован не только чином и наградой, что общеизвестно, но и деньгами? Однако про это тоже знали бы в армии, непременно дошел бы слух и до Казанцева. Но ничего такого он не ведал… Наконец Александр Петрович бросил свои гадания. Проще было спросить напрямую, он так и порешил сделать при случае, отлично зная, что Охотников – человек откровенный и ничего от него не утаит.
