Мишель Ловрик - Венецианский бархат
«А для самого Рабино, – думал Бруно, – это всего лишь очередное злосчастное дежурство. Он привык говорить последнее “прощай” людям, а я – нет. У меня не в обычае терять друзей в столь публичной манере. Я даже не попрощался со своими родителями после того, как они умерли».
Перед его внутренним взором вдруг встали, как живые, его отец и мать, веселые и смеющиеся, держащиеся за руки. Быть может, подумал он, именно то, что он не попрощался с ними, и сохранило память о них.
Он заглянул в камеру. Сосия не желала смотреть в его сторону.
Но он все равно разговаривал с ней, как если бы она лишилась чувств и звук его голоса мог вернуть ее к жизни. Он рассказывал ей о том, что узнал за годы их знакомства. Глядя на воду, покрытую рябью, отчего она походила на взъерошенную шерсть облезлого кота, он говорил с ней обо всем, что приходило ему в голову.
– Вслушайся в шум волн, Сосия. Это полезно для души. Они измеряют глубину твоей боли и регулируют ее ритм. Чувства, которые бушуют в тебе, вынуждены замедлять свой бег, приспосабливаясь к тому, как они накатываются на берег и вновь отступают. Позволь им помочь тебе, дорогая моя; вслушивайся в них и дыши размеренно: вдох и выдох.
Она слегка повернула голову в сторону воды и, как показалось Бруно, прислушалась. А он продолжал:
– То, что происходит сейчас, не имеет никакого значения для нашей любви. Для нас это даже несущественно. Мы с тобой накрепко связаны друг с другом многими нитями, тесно переплетенными между собой; нельзя просто взять и оборвать плетеный канат любви. Для этого нужно перерезать каждую ниточку по отдельности, но даже тогда любовь будет сопротивляться до последней жилочки, пока и та не оборвется. Вот как я люблю тебя. До последней жилочки.
* * *Посмотреть на нее пожаловал и фра Филиппо. Он захватил с собой небольшую когорту монахинь с Мурано, чьи мечты он распалил подробным описанием прегрешений Сосии. В отличие от монахинь из Сант-Анджело ди Конторта, его собственные были безупречно чисты.
Их строгому надзору он и поручил похожую на поросенка монахиню. Фра Филиппо имел удовольствие видеть ее, одетую в смирительную рубашку и с кляпом во рту.
В качестве награды за труды он пригласил ее надсмотрщиц совершить с ним поездку в Венецию, дабы поближе познакомиться с бедами и несчастьями, которые приносит колдовство.
– Вы только взгляните на нее! Она – живое свидетельство существования дьявола в женском обличье. – И он гордым жестом указал на пленницу, словно своей волей сотворил Сосию, сделав из нее яркий образчик человеческих пороков.
Монахини захихикали, издавая такой звук, словно сухие листья под ногами, прикрывая рты ладошками.
Сосия повернулась на соломе и раздвинула перед ними ноги. Монахини в панике бежали, роняя головные платки, сладкое печенье и небольшие склянки с водой и вином.
Сосия же совершила одну из редких вылазок к решетке. Она выглянула наружу и окинула взглядом улицу, высматривая одну-единственную фигуру: Фелиса Феличиано.
* * *Я уловила исходящий от него запах.
Вернувшись поздно вечером домой с работы, он склонился над тарелкой, и я остановилась у него за спиной. Я обнюхивала его затылок – а он ничего не замечал, – пока не уловила этот запах.
Растерянная и сбитая с толку, я заморгала так часто, что ресницы мои подняли ветер. За ужином губы мои открывались и закрывались, как створки путешествующего моллюска. Пока он жевал, словно кающийся грешник, пригоревшую еду, я глотала желчь и болтала обо всем, кроме того, что занимало меня по-настоящему: остро пахнущей капли пота этой подзаборной шлюхи, этой бродячей собаки из Далмации. А он попросил мазь, жалобно глядя на меня своими покрасневшими глазами, которые, вне всякого сомнения, натрудил тем, что весь вечер пялился на нее через решетку Ее камеры. Он не мог оторваться от Нее.
– Она закончилась, – сообщила я ему, – мази больше нет.
Он пришел в смятение и опустил глаза.
А я подумала: «Быть может, Она у него не одна, и этот запах остался после нескольких шлюх? Неужели я оказалась настолько слепа, что ничего не замечала?»
А он тем временем пытается задобрить меня и спрашивает, не принесла ли я с Риальто новых рассказов о привидениях. Но я обрываю его, подсунув ему тарелку с недозрелой малиной и стопку писем от кредиторов.
– Давай пойдем в постель, – предлагает он, словно она не была уже осквернена.
Мы занимаемся супружеской разновидностью любви. А я думаю о том, какой она бывает еще.
Ночью меня, словно кокон, окутал Ее запах, и глаза мои тут же распахнулись, словно и они могли нюхать воздух. Внутри у меня все вскипело, когда я подумала, что он притворяется, будто спит, и я едва не взорвалась, когда поняла, что он действительно уснул. А он имел наглость засопеть, причем так, как я любила, издавая негромкое ворчание. Его утренний поцелуй показался мне липким и противным, как голос коробейника.
Неужели нашей невероятной любви оказалось ему недостаточно? Из всех его подлых поступков этот – самый отвратительный, из всех грязных дел это – самое омерзительное. Уж лучше бы он избил меня отливками для букв и отпечатал на мне синяк в форме буквы S – ее ведь зовут именно так, Сосия, верно?
Сердце мое разрывается от горя, когда я думаю о том, что он был с ней. Я жажду узнать мельчайшие подробности. Она продает ему свое тело – но как? По часам, по минутам, по поцелуям?
Стоит мне подумать, что мое любопытство удовлетворилось и умерло, как появляется что-нибудь новое, и оно вновь расцветает пышным цветом. Даже сейчас я спрашиваю себя, а действительно ли он ушел в stamperia? Или забавляется с какой-нибудь потной проституткой в темном переулке?
Неважно, кто вы – скромная порядочная жена или особа, которая выставляет свои бедра напоказ всему городу, все всегда заканчивается одинаково.
* * *Суд на Сосией взбудоражил жителей города. На десятую ночь у ее камеры толпа собралась внезапно и неожиданно, словно просочилась сквозь камни Пьяццы, подобно acqua alta[212]. Похоже, все они весьма смутно представляли себе, что им нужно от ведьмы-еврейки; создавалось впечатление, что они просто хотели оказаться как можно ближе к ней. Воздух вокруг ее камеры был сухим и лихорадочно горячим. Люди столпились у входа на крытую галерею тюрьмы, толкаясь и лягаясь, чтобы занять место получше.
Это мало походило на обычное сборище. На этот раз люди привели с собой жен и детей. Казалось, будто преступления, совершенные Сосией, заставили их объединиться в своем неприятии и праведном гневе.
