Симона Вилар - Светорада Медовая
Ипатий проигнорировал выпад молодого человека. Пусть этот щеголь и приходился императору родственником, однако его назначение в Херсонес было по сути ссылкой.
Когда новый стратиг удалился, Прокл лишь сокрушенно покачал головой.
– Подумать только, ведь этот гусь всего-навсего какой-то кандидат,[161] а я вынужден потакать его капризам.
– Но этот кандидат состоит в родстве с семейством бывшей императрицы Зои, – заметил Ипатий, набрасывая богатый желтый плащ, передняя пола которого свисала острым углом почти до колен. Поправив богатую застежку на плече, добавил: – Я был куда проще по происхождению и чину, когда получил свой пост в Херсонесской феме.
– Ты всегда был толковым малым, Ипатий, – качая своей крупной головой, сказал Прокл и сжал сильные кулаки до хруста в суставах. – Тебя приняли даже херсониты, а ведь они мятежный народ. И мы с тобой столько успели за это время! Мы наладили торговые отношения с Хазарией, договорились, что они не тронут христианские епархии в Таврике, отогнали кочевников. У нас и торговля пошла, как поплыла, а ты еще умудрился сговориться с печенежскими ханами, чтобы они сопровождали к нам караваны, а не только грабили.
– Ну, это у меня вышло с двойственным результатом, – усмехнулся Ипатий, и в уголках его тонких губ залегли глубокие складки. – Недавно я узнал, что этот молодой волк Яукилде опять напал на суда купцов.
– Но уже на возвращавшихся от нас купцов, – со значением в голосе произнес Прокл, поднимая палец. – Тех же которые идут к нам, они не трогают, а сами сопровождают, за что получают дары и плату. Хотя… Сколько мы должны отдавать им товаров за услугу?
Ипатий не отвечал. Он смотрел на всплывавший в небе круглый диск луны. И мысли его были не о делах, а о прекрасной женщине, встречу с которой он все откладывал.
Катепан Прокл хоть и был типичным солдафоном (тут уж Феофилакт Заутца был все-таки прав), но и тот отметил, что его приятель мыслями уже далеко. И кивнул, понимая.
– Ах да, пленница-славянка, какую ты приобрел за баснословную сумму. Сколько ты за нее заплатил, а то херсониты чего только не болтают по этому поводу.
Ипатий понимал.
– Сторговались на пятнадцати номисмах.[162] За нее и мальчика.
Прокл даже запустил пятерню в свои рыжеватые, коротко остриженные волосы.
– Будь я проклят! Да я лучшего коня арабской породы смогу сторговать за подобную цену. О, пресвятая Троица, что такого было в той изможденной девке, если ты купил ее, да еще и с мальчишкой, заплатив неимоверную сумму?
– Понравилась, – кратко отозвался Ипатий. Он не ожидал, что история с покупкой княжны получит такую огласку. Правда, никто и не догадывался, кого он купил. И Ипатий как можно беспечнее произнес: – Ты ведь знаешь этого кривого пройдоху Зифа, Прокл. Не обрати я на нее внимания, он бы уступил женщину какому-нибудь херсониту за корзину перезрелых дынь. А тут сам стратиг решил сделать покупку. Вот Зиф и поднял цену до пятнадцати номисм. Ну не отступать же мне было…
– Но ребенка-то зачем?
– Я христианин, и наши святые отцы учат милосердию и терпимости. Было бы жестоко разлучить мать и дитя.
Ипатий задумчиво снял нагар с высокой свечи, опять посмотрел в полукруглое, окруженное архивольтом[163] окно своей городской резиденции. В серебряном сиянии луны крыши Херсонеса, плоские и двускатные, казалось, и сами серебрились. Проведя три года на посту стратига Херсонеса, Ипатий полюбил этот своеобразный город, полюбил его всегда шумную многоязычную толпу, его гавани, полные судов, свыкся с местной кухней, где мяса по традиции кочевников ели куда больше, чем было принято в Константинополе, да и власть приносила ему удовлетворение. Пост стратига Херсонеса не считался завидным. Этот край в глазах Священного Престола выглядел отдаленной и неспокойной провинцией, куда ссылали неугодных. Вот и напыщенного Феофилакта Заутца прислали сюда по той же причине: сейчас родственники покойной императрицы Зои были весьма под подозрением у базилевса.[164] Для Ипатия же этот пост стал местом его возвышения, благодаря которому он добился даже большего, чем когда вступил в брак с благородной византийкой Хионией, принесшей ему, вопреки ожиданиям, только проблемы и горести. Но у него был старший сводный брат Зенон, который служил препозитом[165] при дворе, вот он и определил сюда удачливого в торговле брата, пообещав, что, если Ипатию удастся проявить себя в неспокойном Херсонесе, он выхлопочет ему неплохое место в Священном Палатии. Так и вышло. Ипатия ждала дорога в благословенный Константинополь. И как раз вовремя, ибо теперь, когда он выкупил у работорговца русскую княжну… Да, чем скорее он уедет, тем больше у него будет надежд оставить у себя эту желанную женщину.
Он заторопился, стал прощаться с Проклом Пакианом, однако тот неожиданно удержал его, попросту поймав за полу накидки.
– Ипатий… вот что… Пока этот напыщенный петух Феофилакт не наломал тут дров, скажи, что нам делать с царевичем Овадией? Думаю… пора уже…
И он выразительно провел широкой ладонью по горлу.
Ипатий тяжело вздохнул и опустился на обитую ковром скамью у стены. Ох, этот Овадия! Некогда Ипатий Малеил весьма самонадеянно пообещал ему свою поддержку. И вот Овадия, натворив столько бед в Хазарии, прошлой осенью примчался к нему в Херсонес, сославшись на некогда полученное приглашение. Понимая, что укрывательство опального царевича может принести его феме немалые неприятности, Ипатий все же решил быть до конца порядочным и отправил Овадию в Константинополь, подальше отсюда. К тому же Ипатий надеялся, что там, у престола Священного Дворца, его мудрый старший брат представит царевича кому надо в ведомстве дромы, где смогут решить, как использовать Овадию в политической игре с Хазарией. Однако от этого едва не стало только хуже. Ибо когда хазары разведали, что ромеи укрывают проигравшего мятежника, они тут же потребовали его выдачи, даже пригрозили, что, если Константинополь поддержит опального шада, они вступят в союз с извечными врагами Византии – арабами. Поэтому в Константинополе справедливо решили избавиться от Овадии и опять выслали его в Херсонес, рассудив, что Ипатий тут скорее сообразит, как с ним быть. Но Ипатий помнил свое обещание, поэтому постарался скрыть местопребывание царевича. При условии, конечно, что Овадия будет вести себя тихо и незаметно. Однако в хазарина словно бес вселился: едва он обосновался в Херсонесе, как тут же стал вести переписку со своими сторонниками в хазарском Суроже, отправил к ним гонца, да и в самом Херсонесе вел себя столь вызывающе и шумно, что весть о его местонахождении вскоре непременно должна была достигнуть Итиля. Поэтому Прокл и предлагал попросту тихо убить Овадию. Это было разумно, учитывая, насколько сам царевич пренебрегает всеми предостережениями. Тем не менее, Ипатий продолжал укрывать Овадию, поскольку некогда дал ему слово… Да и нравился ему Овадия. Своей жизненной силой, своим обаянием и общими воспоминаниями о том, как они жили в Смоленске и сватались к Светораде Золотой. И даже если потом, как сказали Ипатию, шад женился на прекрасной женщине со сладким именем Медовая, он был единственным, с кем Ипатий мог вспомнить русскую красавицу.
