Анна-Мария Зелинко - Дезире
— В последний раз? — я потеряла голос. Вопрос прозвучал хрипло, шепотом.
— Знай, что я никогда не вернусь в Париж!
Сначала я не поняла, потом расплакалась.
— Но что с тобой, Дезире? Ты больна?
— Я думала, что ты мне сейчас скажешь о разводе, — проговорила я, всхлипывая, и откинула одеяло. — Я быстро оденусь, и мы поедем еще раз по улицам Парижа вместе в коляске, вместе, Жан-Батист, правда, вместе?
Коляска катилась вдоль Сены. Верх был откинут. Я положила голову на плечо Жана-Батиста и почувствовала его руку на своей талии.
Еще не совсем рассвело, и огни фонарей танцевали в воде Сены. Жан-Батист приказал кучеру остановиться, и мы пошли на «наш мост», держась за руки. Мы наклонились над водой, облокотившись о парапет.
— Всегда так, — сказала я грустно. — Я всегда ставлю тебя в неловкое положение. Сначала в гостиной м-м Тальен, потом в гостиной королевы Швеции. Прости меня, Жан-Батист!
— О, это безразлично! Я только очень беспокоюсь о тебе. Я хотел бы знать, как ты представляешь свое будущее, Дезире.
Я бормотала что-то неразборчивое, но потом взяла себя в руки, и слова нашлись:
— Если ты считаешь, что для тебя будет лучше, если ты разведешься со мной и женишься на принцессе, если это будет лучше и для Оскара — по своему усмотрению. Я ставлю одно условие.
— Какое?
— Чтобы я осталась твоей любовницей, Жан-Батист!
— Невозможно. Я не могу ввести при шведском дворе режим адюльтера. Кроме того, мне противно иметь любовниц. Придется тебе остаться моей женой.
Наша Сена струилась у ног с тихим шепотом. Это было так похоже на музыку очень отдаленного вальца.
— Даже если случится самое худшее? Даже если ты станешь королем Швеции?
— Да, моя любимая, даже если я стану королем.
Медленно мы возвращались к коляске.
— Не согласишься ли ты сделать мне одолжение и прекратить самой торговать шелком? — заметил он.
Мы остановились возле Нотр-Дам. Жан-Батист на минуту прикрыл глаза, как бы для того, чтобы навсегда запечатлеть в памяти стройные формы этого здания. Потом он открыл глаза и повторил свою просьбу.
— Я поручила Пьеру следить за регулярным получением моей доли прибыли дома Клари, — сказала я. — Пьер будет моим мажордомом, Мариус Клари будет маршалом моего двора, а Марселина — фрейлиной.
— Ты довольна графом Розеном?
— Поведением — да, но не деловыми качествами.
— Что ты хочешь сказать?
— Подумай, граф не умеет даже завернуть пакет и завязать его бечевкой. Я попросила его помочь мне однажды за прилавком, и он…
— Дезире, не хочешь же ты сделать из лейтенанта шведских драгун торговца?
— Нельзя ли прислать мне вместо Розена кого-нибудь, кто не родился с графской короной на голове? Неужели при шведском дворе совсем нет выскочек?
— Там только один выскочка — Бернадотт, — сказал Жан-Батист, смеясь.
Потом мы еще поехали в Соо, где был наш первый дом. Тот дом, который Бернадотт, верный своему слову, купил для меня и ребенка…
— Этот путь я проделывал дважды в день, когда был военным министром, — сказал Жан-Батист. — Когда могу я ждать тебя в Стокгольме, моя дорогая наследная принцесса?
— Не сейчас. — Его эполеты царапали мне щеку. — Грядущие годы будут для тебя достаточно трудными. Я не хочу делать твою жизнь еще более сложной. Ты же знаешь, что я не подхожу к шведскому двору!
Он внимательно посмотрел на меня.
— Ты хочешь сказать, что никогда не привыкнешь к шведскому двору, Дезире?
— Когда я приеду, я сама введу этикет своего двора, — сказала я задумчиво. — Посмотри, вот наш дом. На первом этаже Оскар появился на свет.
— Подумай, Оскар уже вынужден бриться. Он бреется два раза в неделю, — с улыбкой сказал Жан-Батист.
Во время возвращения мы так тесно прижались друг к другу, что нам было не до разговоров. Только на улице Анжу Жан-Батист спросил:
— У тебя нет других мотивов, чтобы оставаться в Париже? Правда?
— Да, Жан-Батист. Здесь я нужна, там — я мешаю. И я должна помочь Жюли…
— Я победил Наполеона под Лейпцигом и все-таки не могу избавиться от этих Бонапартов!
— Дело не в них. Разговор идет о Клари, прошу тебя, не забывай этого.
Экипаж остановился. Мы вошли в подъезд, взявшись за руки. Часовые смотрели на нас…
— Что бы ты ни прочла в газетах из этой светской болтовни, не верь, прошу тебя, не верь, понимаешь? — сказал Жан-Батист и поднес мою руку к своим губам.
— Жаль! А мне так бы хотелось быть твоей любовницей!.. Ах!..
Жан-Батист укусил меня за палец. А часовые смотрели на нас…
Глава 48
Париж, воскресенье, Троицын день 1814. Поздно вечером
Я всегда ненавидела визиты соболезнования. Особенно это было неприятно в сияющее воскресное утро Троицына дня.
Вчера вечером одна из бывших фрейлин из Мальмезона, вся в слезах, сообщила мне, что Жозефина умерла в субботу. Она жестоко простудилась несколько дней назад, гуляя поздно вечером в парке Мальмезона с русским царем. На ней был слишком легкий шарф.
Я знаю эти шарфы, они слишком тонки для вечерних прогулок в мае, Жозефина. Лиловый, правда? Немного меланхоличный и так идущий к вашему белому личику!..
Гортенс и Эжен Богарнэ жили у матери. Фрейлина передала мне письмо: «Пришлите мне детей, мое единственное утешение», — писала Гортенс со многими знаками восклицания.
Таким образом, сегодня утром я отправилась в Мальмезон с Жюли и двумя сыновьями бывшей королевы Голландии.
— А может быть, она не умерла? Может быть, она притворилась мертвой, чтобы союзники поверили, а она хочет последовать за императором на остров Эльбу? — задумчиво спросил Шарль-Наполеон.
Нас встретила Гортенс, в глубоком трауре, с покрасневшим от слез носом.
— Хотите пройти к ней? — спросила она.
Жюли отрицательно покачала головой. Я сказала:
— Да.
В комнате Жозефины стоял смешанный запах роз и ее духов. Мои глаза медленно привыкали к полумраку комнаты. Как фантастические черные птицы, монахини стояли на коленях в ногах широкой кровати, вполголоса бормоча молитвы.
Сначала мне почему-то было страшно взглянуть на умершую, но потом я собралась с силами и взглянула. Я увидела ее коронационную мантию, положенную на кровать тяжелыми красивыми складками, как теплое надежное одеяло. Лицо было желтоватым от света свечей.
Нет, нельзя было ни бояться, ни плакать над телом Жозефины. Она была слишком хороша. Ее маленькая головка была слегка наклонена к плечу, как она часто держала при жизни. Глаза были чуть приоткрыты, даже губы были сложены в ту единственную, принадлежащую только ей и Моне-Лизе, улыбку. Улыбку с закрытыми губами…
