Гелена Мнишек - Прокаженная

И она разразилась рыданиями.

По знаку испуганной пани Идалии Клеч поднял девочку на руки и вынес из столовой. Княгиня подняла руку ко лбу:

— Что она сказала? Мы ее убили? Мы? О, Боже!

Баронесса вышла вместе с княгиней отдать нужные распоряжения. Она и не думала отговаривать старуху. Решила ехать тоже.

Лишь теперь она ощутила печаль по Стефе, ругая себя, что была так сурова к ней и тоже подняла свой голос против ее брака с Вальдемаром.

Брохвич позвал Юра. Великан вошел в зал, остановился у дверей, прямой, как дуб, но тем не менее выглядевший сломленным горем. Брохвич заметил, что глаза у ловчего заплаканы, и шепнул Трестке:

— Как все ее любили, даже слуги… Брохвич повернулся к ловчему:

— Когда у вас узнали?

— В девять вечера, пан граф.

— Кто телеграфировал?

— Старый пан прислал телеграмму дворецкому. Приказал привезти как можно больше цветов… исключительно белых… Похороны в среду.

— И тебя послали к нам?

— Мы думали, что у вас еще не знают… и пан дворецкий просит совета: какие цветы отправлять — срезанные или в вазах.

— И те, и другие, — сказал Трестка. — Для украшения катафалка всякие нужны…

Брохвич вздрогнул, повторил с горечью:

— Для украшения катафалка… Цветы из Глембовичей должны были сегодня быть в Варшаве на свадьбе — а теперь лягут на могилу… Ужасно!

Юр вытер глаза перчаткой. Он старался встать по стойке «смирно», но не удавалось, изо всех сил он сжимал губы и кулаки, чтобы не заплакать. Он успел привязаться к Стефе, как к любимой хозяйке.

Часом позже Брохвич с Юром уехали в Глембовичи, чтобы назавтра отправиться с цветами в Ручаев.

Обитатели Слодковцов выехали только в воскресенье вечером — недомогание княгини не позволило сразу отправиться в дорогу. На станции они встретили молодую княгиню Подгорецкую с дочками.

Все молча приветствовали друг друга.

— Ты тоже на похороны? — спросила старая княгиня невестку. — Это хорошо… А как же Франек?

— Франек решил не ехать. Я не настаивала. Лучше ему сейчас не попадаться Вальдемару на глаза. Да и в Ручаеве он никогда не бывал… А девочек я взяла. Они ее знали и очень любили.

— Это хорошо, там должны быть все…

— Рита в телеграмме написала что-то непонятное, — добавила молодая княгиня.

— Что?

— «Стефа умерла — убита».

Старуха широко раскрыла глаза:

— Что это все значит? Она же болела… воспаление мозга.

— Должна быть какая-то причина… быть может, нервное потрясение, — вмешался Трестка.

— Какая причина?

Княгиня Францишкова подняла брови:

— Простите, мама, но эта внезапная болезнь… что-то в ней подозрительное. Что-то должно было случиться.

Всю дорогу княгиня не могла успокоиться. Люция беспрерывно плакала, юные княжны напрасно старались ее утешить.

Они прибыли в Ручаев в понедельник вечером. Их встречали пан Рудецкий и Брохвич. На крыльце в окружении ручаевских слуг стоял заплаканный Юр.

Старая княгиня Подгорецкая впервые увидела Ручаев. Она вошла в дом, словно олицетворение печали — высокая, величественная, вся в черных кружевах, в тяжелых складках длинного темного платья. Княгиню сопровождала панна Рита, тоже одетая в траур. За ними шли пани Идалия с Люцией, княгиня Францишкова и княжны. Замыкали шествие Трестка и Брохвич. Пан Рудецкий шел впереди.

Когда они вошли в салон, несколько стоявших там соседей пана Рудецкого расступились перед величественной княгиней.

— Подгорецкая… бабушка майората… приехала… — зашептались они, поглядывая с уважением на медленно шагавшую матрону, чуть высокомерную, гордо выпрямившуюся, но несшую в лице и походке неизгладимую печать несчастья и печали. Седые волосы, падавшие на плечи из-под черного кружевного чепца, придавали ей вид средневековой королевы. Старая княгиня, дольше и упорнее всех сопротивлявшаяся женитьбе внука, явилась теперь, чтобы поддержать его в глухой тоске по ушедшему счастью. При одной мысли о том, как несчастен теперь любимый внук, сердце ее разрывалось болью.

На пороге комнаты Стефы она заморгала от яркого света.

Лившийся из окон свет озарял стены, вдоль которых стояли стройные березки. Потолок был покрыт венками из белых цветов. Огромные цветущие кусты, украшение глембовических оранжерей, привезенные сюда на нескольких возах, украшали теперь комнату, оттеняя своей многокрасочной прелестью белые стволы березок. Повсюду зелень, белые березы, горящие свечи…

Возвышение посередине комнаты тонуло в цветах: белых розах, гвоздиках и лилиях. На ступеньках лежали венки из ландышей и перистых стеблей папоротника.

Огромные пальмы, достигавшие потолка, образовали над возвышением свод. Комната казалась одним букетом, свежим, благоухающим, озаренным сиянием огней, украшением райских врат.

На ступенях, среди роз, стоял на коленях у гроба Вальдемар. Погасшими глазами он всматривался в лицо той, что уснула навечно. Широкие листья пальм заслоняли его.

За ним, в тени берез, сидел в кресле пан Мачей, стояла на коленях пани Рудецкая с детьми и еще несколько человек.

Княгиня вошла в этот грот, словно символ печали. Она остановилась у нижней ступеньки, подняла глаза, губы ее задрожали. Стояла неподвижно, совершенно сломленная в душе, наконец прошептала:

— Какая красивая… она спит… в подвенечном платье… вуали… венке… Боже!

Из глаз ее покатились слезы. Она опустилась на колени, склонила голову.

И тут же раздался душераздирающий крик Люции:

— Стефа! Стефа!

Вальдемар пошевелился, посмотрел на девочку и вновь уронил голову на сплетенные руки.

Люция потеряла сознание. Ее унесли.

Тишина воцарилась в комнате. Сквозь открытую дверь веранды, задернутую белой занавеской, долетел шум деревьев, и где-то далеко кричали дергачи, луговые музыканты.

XXXI

В четверг, после погребения, Ручаев был объят гробовой тишиной.

По комнатам молча скользили угрюмые слуги. В имении никто не работал, жизнь словно покинула фольварк. Заграничные светила медицины уехали сразу после смерти Стефы, уехали после похорон варшавские доктора, но родные майората оставались в Ручаеве.

По-прежнему распевал на березе соловей — прямо под окном опустевшей комнаты покойной, откуда уже вынесли цветы и погасшие заплаканные свечи.

Птичка рассыпала прекрасные и печальные трели, оплакивая светлую весеннюю душу, ушедшую с этой земли так тихо, оплаканную столькими людьми. Соловью вторило тоскливое гудение пчел, и беззвучно порхали разноцветные бабочки.

Собравшиеся на веранде вполголоса переговаривались.

В глубоком кресле сидела старая княгиня, неузнаваемо изменившаяся за несколько печальных дней. Глаза у нее запали, губы были плотно сжаты. Сгорбленный, еще более постаревший пан Мачей грустно смотрел в землю.