Ширин Мелек - Кёсем-султан. Величественный век
Софийка на том берегу сочувственно улыбается. Ветер колышет подол ее легкой рубашки, обнажая босые, как у самой Махпейкер, ноги. Возле левой ноги Софийки деловито ползет по стебельку травинки божья коровка.
Обе девушки молчат – ну такое вот здесь место, с неподвижным солнцем и непреодолимой струйкой воды размером в пять-шесть ладоней. Слова не нужны, их заменяют взгляды, поворот головы, быстрая виноватая улыбка.
«Прости меня», – молчит Махпейкер.
«И ты меня прости».
«Я не хотела… вот так».
«Я знаю»…
Обе глядят друг на друга. Кажется, сказать больше нечего, но расставаться не хочется, это немыслимо просто – расстаться, разорвать мимолетную связь, которая тянет девушек друг к другу, манит сильней, чем огонь лампы – неосторожную бабочку… да вот только нельзя. Невидимая стена не пустит, не стоит и пытаться. А если пустит, то быть великой беде.
«Мне пора, – Софийка первой разрывает гнетущую неподвижность, смотрит печально, словно стараясь навсегда сохранить подругу в памяти. – Да и тебе тоже пора. Извини, что так вышло».
«Мы еще встретимся?» – жадно молчит Махпейкер. Но и ее поза, и каждый жест просят, умоляют: «Скажи, что это не последний раз! Пусть ты соврешь, только дай надежду!»
Но здесь нельзя лгать, и Софийка – да и сама Махпейкер – прекрасно об этом знают. Софийка быстро, мимолетно улыбается, и эта улыбка ножом режет Махпейкер по сердцу.
«Жаль мне, Настуня, так жаль…».
И Махпейкер сейчас сама не знает, кого ей-то жалеть сильнее – Софийку или себя, горемычную. Хочется плакать, но тогда придется оторвать взгляд от нежданной, но такой дорогой гостьи, забредшей в странный сон, похожий одновременно на явь и на сумасшествие.
«Ты подружек своих держись, Настуня. Хорошие они у тебя. И Башар эта тоже хорошая. Ты люби их, Настуня, тогда и они от тебя не отвернутся».
«Я буду, – Махпейкер сама не знает, как выразить свои чувства, но ее безмолвная клятва тверда, тверже стали и крепче державного султанского трона. – Пусть вся Порта восстанет против меня, пусть весь мир ополчится на меня, но я им не изменю».
«Вот и хорошо».
Софийка бледнеет и выцветает, словно туман над речкой, и вот уже сквозь ее полупрозрачное тело видать соседний лес, приветливо шелестящий листвой. Махпейкер кусает губы, чтобы не взвыть в голос. Кажется, свидание окончено.
– Махпейкер? Эй, просыпайся, Махпейкер!
«Да отстаньте же от меня!» – хочет закричать девушка, но янтарный круг солнца мигает и сменяется встревоженными глазами Башар. Позади новой подружки бледной тенью маячит Хадидже с ночной лампой.
– Да что с тобой, э? Ты прямо как струна натянутая и стонешь так тяжко… Дурной сон привиделся, что ли?
– Нет. – Голос Махпейкер спросонья хриплый, но слова звучат четко, падают в темноту спальни тяжелыми камнями. – Нет, Башар. Сон хороший. Ты прости меня, что побеспокоила, я не хотела.
Несколько мгновений Башар прищуренными глазами разглядывает подругу, затем едва заметно пожимает плечами: мол, не хочешь – не говори. Извинений подчеркнуто не принимает – дескать, какие между подругами извинения? Уходит на свое спальное место, плюхается туда шумно и отворачивается, натягивая одеяло.
Хадидже задерживается чуть дольше, качает головой, но Махпейкер улыбается ей спокойно и уверенно, берет за руку, унимая подозрения. Немного успокоенная, Хадидже тоже уходит.
А Махпейкер не спит до утра, вспоминая сон и беззвучно, одними губами, проговаривая то, что не успела там, под странным янтарным солнцем. По лицу ее текут слезы, но расплакаться в голос нельзя – подруги услышат.
Ни к чему оно. Им и без того расстройств много.
* * *Валиде Сафие проводила взглядом спешащую куда-то троицу. В последнее время валиде пристрастилась к укромному балкончику, увитому виноградом и устеленному темно-синими подушками. Отсюда открывался прекрасный вид на небольшой, по меркам Топкапы, дворик с пальмами и фонтаном, где совсем еще юные девушки бегали друг за другом, играли в карты или мяч, а важные евнухи следили за ними, застыв безмолвными статуями.
Обычно дворик либо пустовал, либо использовался наставницами-калфа вместо одной из комнат для обучения: фонтан давал достаточно прохлады, а роскоши здесь, по гаремным стандартам, и вовсе не было: небольшая галерея укрывала от тени, но и только. Провинившиеся перед суровой калфа переходили учить свой нелегкий урок под палящие лучи солнца, а более послушным счастливицам дозволено было сидеть в тени. Евнухи скользили между девушками, разнося стаканы с ледяной водой и проверяя, чтобы никто из провинившихся не упал в обморок. Такое наказание – мелочь, во время учебы дозволяется многое, вплоть до самых настоящих пыток, если уж на то пошло. Но редко: ценные рабыни должны оставаться здоровыми и радующими глаз.
Кроме тех случаев, когда они вообще теряют право оставаться живыми. Такое тоже случается. Тоже редко, но…
…Но не будем об этом. Сегодня по случаю дня рождения Халиме-султан занятия были отменены. Гарем готовился к празднествам, которые планировалось начать с закатом солнца. Даже старая Рухшах, казалось, помолодела и носилась где-то, словно на крыльях, готовя место для валиде и в сотый раз объясняя, какие блюда следует подавать матери султана.
Сафие все устраивало. Если что-нибудь случится, Рухшах знает, где ее найти.
Конечно, в покоях валиде сейчас прохладней, чем здесь, на тесном балкончике, расположенном на солнечной стороне. Хоть он и продувается вечным гаремным сквозняком, но все-таки знойный воздух Истанбула слишком тяжел, слишком горяч… Другое дело – покои валиде, где толстые стены не пропускают зной, царящий снаружи, где высокие потолки заканчиваются куполами, на которых рвутся вверх выложенные разноцветными изразцовыми плитками фантастические деревья, дающие ощущение простора и света. Все в покоях валиде служит усладе глаз и предназначено оберегать от жары и холода, от нескромных взоров и злоязыких сплетен.
Валиде Сафие особо нравились картины. Пускай ислам не дозволяет изображений людей и животных, но растения рисовать дозволяется, и огромный триптих, расположенный на одной из стен в покоях валиде, воистину самим своим существованием прославлял и Аллаха, и деяния его. На нем была изображена река, прихотливо извивающаяся меж поросшими деревьями берегами. На заднем плане неизвестный художник изобразил горы, снежные шапки которых напоминали высокие ослепительно-белые тюрбаны многомудрых улемов. Все это никак не походило ни на родные Сафие каналы Венеции, ни на одетые в камень берега протекающей по Истанбулу реки Алибейкёй. Природа казалась совершенно не тронутой человеческим вниманием, свободной и бесконечно прекрасной.
