Екатерина Мурашова - Танец с огнем

«Милый, милый, милый Аркадий Андреевич!

Если не считать Вашего блистательного отсутствия, то мы живем очень хорошо.

Во-первых – у нас образовалось очень много детей. Съездили и забрали Бориса из пансиона. Он, в отличие от своей шебутной сестры, не собирался никуда сбегать, был в школе на хорошем счету и учился прилежно, по-прежнему особенно интересуясь естественно-научным циклом. Однако, как увидел Атю и меня, не задержался ни на минуту. Скучает по тебе, не находя в нас достойных собеседников. Так нас с Атькой и припечатал: «Я не понимаю людей, которые тратят столько сил на громкие чувства, когда существует путь научного познания мира». Впрочем, у него действительно (это и в пансионе сказали) не по годам пытливый ум и тонкая наблюдательность относительно явлений природы.

Привезли в усадьбу и моего племянника, сына Филиппа, который до этого жил в избушке под покровительством лесной колдуньи Олимпиады, с которой ты известным образом знаком. Но какова все-таки кровь моего отца! В чем материально коренится безумие? – я спрашивала Адама, он вместе со всей наукой затруднился ответить. Говорил что-то про вырождение замкнутых сословий… Вот ему, как стороннику наследственных теорий, было бы интересно взглянуть. Мальчишка (его назвали Владимиром) странен донельзя. Оставим в покое хвост, про который ты мне все объяснил (хотя он шевелится презабавнейше), но прочее… Мартын (его дед, лесник) утверждает, что Владимир может приманить взглядом любую птицу или зверя и подчинить их себе. Да и человеку, скажу тебе честно, нелегко выдержать его пристальный, какой-то совершенно недетский взгляд. Вырастет ли нормальным ребенком, или наше фамильное безумие поставит крест и на этой, едва начавшейся жизни?

Глухая Агриппина, наконец-то обретшая в материнстве какую-то тягучую женско-звериную привлекательность, вернулась из деревни вместе с сыном Агафоном. Куда подевался Степка, я так и не поняла. Грунька о том говорить не хочет, а если она не хочет, так ее и паровозом с места не сдвинешь. Во всяком случае, в Синих Ключах Степана нет.

Илья Сорокин, художник из Торбеево, написал замечательный портрет поповны Маши (помнишь ее?) и выставил его в Калуге на ежегодной художественной выставке. Особенно занятно, что Маша как раз в это время ушла-таки в монастырь (сто лет уже, как я себя помню, собиралась). Отец Даниил и попадья Ирина на Илью сердиты – а он-то тут причем? – он же художник.

Оля вписалась в нашу жизнь хорошо, хочет быть белошвейкой (вот еще мне задача: где на них учат-то?), а Кашпарек к оседлой жизни приспособлен не слишком, в усадьбе тоскует, смотрит волком, ночует часто в конюшне или в амбарах, по вечерам смотрит на звезды. Думаю – уйдет, но я тому помешать не в силах…

Безумно жаль Камишу. Но какова сила в ней оказалась напоследок… впрочем, нет – всегда была! Если бы можно было забрать сюда, в Синие Ключи, маленькую Любочку! Она бы тут живо поправилась, а там, слабенькая совсем, – помрет ведь, потому что болеет все время, и ее уж два раза соборовали, полагая, что не доживет до утра. Мне кажется, что Лев Петрович согласился бы, но Энни, Мария Габриэловна и родители Камиши стоят, увы, насмерть… На смерть маленькой Любочки. Какие все-таки странные лабиринты строят люди для своих жизней… И ходят, и ходят по ним, и теряются там навсегда…

Скучаю по тебе страшно. Страшно – это впрямую, ты же знаешь, я не употребляю метафор. Особенно по ночам, когда над полями и Удольем острые звезды в злой, непостижимой высоте.

Планирую построить лечебницу в Черемошне и заманить тебя туда доктором. Понимаю, что не поедешь ни за какие коврижки, но все равно черчу на бумажке, прикидываю, что понадобится и даже заставила Илью Кондратьевича нарисовать эскиз – такое симпатичное беленое здание, все в черемухе, в отдельном крыле больница на десять коек, и рядом – садик с прудиком, где смогут гулять выздоравливающие. Не сердись, но мне нравится представлять, как мы будем… Иногда думаю: не устроить ли какую эпидемию в округе? – тогда ты быстро примчишься. Но жаль детей, да и способа не вижу, разве что Липу попросить поколдовать на эпидемический приворот…

Жду тебя, как ты обещал, в середине июля.

Аркадий Андреевич, тебе решать. Впервые в жизни выпускаю все ниточки и добровольно отдаю важное в чужие руки.

Вру, не в чужие совсем – в твои.

Целую их.

Остаемся любящие тебя Люба Осоргина

15 августа 1914 года,

в Москву из Синих Ключей.

«Аркашенька, милый!

Я не понимаю ничего.

Кто этот Фердинанд? Почему его убили, да еще и с женой? Какое нам, России, до этого дело? Что им всем нужно? Как все эти люди, которые дружно ходили смотреть на мои танцы в Европе, будут воевать друг с другом?

Точно знаю одно – ты не приедешь.

И пойдешь туда, где калечат и убивают.

Не убивать, а лечить. Этого нельзя остановить, потому что это – ты.

Ты не приедешь, стало быть, поеду к тебе – я.

Пишут обыкновенно: нам надо сказать друг другу…

Я чувствую: нам с тобой ничего не надо друг другу говорить. Только молчать и дышать другом, пока можно.

Мне все равно надо купить всякие вещи для мобилизованных крестьян: нитки, пуговицы, гильзы, табак…

В деревне вдруг стало как-то раздольно – и плачут, и гуляют, как волна катится. Словно дальше ничего не будет, кончилось – все. Но ведь так не бывает?

Многие как будто посходили с ума. Я это узнаю. Один крестьянин из Черемошни перед уходом на мобилизационный пункт перебил горшки в доме и передушил всех кур. По дорогам идут реквизированные лошади, выкрашенные зеленой краской. Зачем?! (факт, описанный мемуаристами в начале Первой мировой войны, напр. у З.Гиппиус – прим. авт.)

Не бойся: я теперь не сойду с ума просто из упрямства. Когда все безумны, интересно и важно хоть кому-то сохранять рассудок.

Атя вышивает тебе кисет. Напрасно я говорю ей, что ты – не куришь табак. «На войне все курят,» – с какой-то взрослой мудростью возражает она. Дочь солдатки, хоть и никогда не видела своей родной матери.