Барбара Картленд - Пламя любви

Мир, где перед тобой стоит один-единственный вопрос: куда бы сегодня пойти повеселиться, чтобы было еще круче, чем вчера?

Лайонел этого не одобряет, подумалось ей вдруг. Но что ей теперь до Лайонела и его одобрения?

Он скоро женится. Быть может, сейчас он обнимает Энн Уэлвин. Никогда больше его руки — изящные, чувственные руки, которые она так любила, — не прикоснутся к ней.

На миг Мона зажмурилась, подставив лицо ветру. Остро, как наяву, встали перед ней воспоминания: губы Лайонела, слитые в поцелуе с ее губами, его голос, называющий ее «милая», говорящий о ее красоте.

Лайонел нежно касается пальцами ее шеи, отбрасывает назад кудри, чтобы найти ушко…

Лайонел любит ее — и любовь его такова, что словами ее не описать…

Но что толку об этом думать? Мона открыла глаза, придвинулась к Неду, положила руку ему на колено. С широкой улыбкой он обернулся к ней; глаза его горели радостным возбуждением.

— Сейчас я ее разгоню! — крикнул он. — На хорошей дороге моя малышка выдает девяносто в час!

— Отлично! — ответила Мона. Ветер сорвал ответ с ее губ и унес прочь.

— Ты такая классная! — прокричал Нед. — Слушай, Мона, давай поженимся, а?

Мир несся мимо них со страшной скоростью: дома, деревья, запряженная в телегу лошадь, ребятишки на велосипедах…

— Скажи «да»! — прокричал он, не отрывая глаз от дороги.

Он улыбался; последние лучи заходящего солнца играли в его золотистых волосах.

— Почему бы и нет? — ответила Мона.

И вдруг заплакала. Слезы беззвучно текли по ее лицу, ветер срывал их и уносил назад, в прошлое. Все быстрее и быстрее они мчались в Лондон.

Глава пятая

Покинув берег озера, Мона направилась в деревню тропинкой, ведущей мимо заднего церковного двора.

Дойдя до приступки у ограды, она присела и окинула взглядом расстилавшийся перед ней пейзаж. Обширные пастбища плавно спускались к реке Уз, а та, разлившись, залила пойменные луга и превратила их в гладкие озера, в которых отражалось серо-голубое небо и бледные солнечные лучи.

«Какая тишина и покой во всем! — думала Мона. — Быть может, и я здесь обрету мир?»

Она поднялась; в этот миг порыв мартовского ветра взъерошил ее густые кудри, в беспорядке бросил их на лоб — и мужчине, идущему в этот миг по аллее от церкви, она показалась воплощением самой Весны, вечно юной и прекрасной.

Услышав шаги, она обернулась в его сторону, а затем быстрым шагом пошла к нему навстречу.

— Здравствуйте, викарий! — поздоровалась она, протягивая ему руку.

— Я слышал, что вы вернулись, — ответил он, — и как раз собирался заглянуть в Аббатство сегодня после обеда, надеясь, что одним из первых скажу вам: «Добро пожаловать!»

— Благодарю вас, — ответила Мона. — Как поживаете? И как жил наш Литтл-Коббл без меня?

— У нас здесь все по-прежнему, — ответил он, но невольно улыбнулся — и при этой улыбке в чертах его унылого, изборожденного ранними морщинами лица мелькнуло и исчезло что-то мальчишеское.

А ведь еще не так уж давно Стенли Гантер был настоящим красавцем: высокий и стройный, с точеным лицом, широкими плечами и спортивной фигурой.

В Оксфорде он пользовался всеобщей любовью, и многие преподаватели говорили, что он далеко пойдет. Однако он совершил роковую ошибку: на втором году службы в должности младшего священника женился на дочери своего викария.

Мейвис Гантер была из тех женщин, каких в былые времена, не обинуясь, отправляли на костер. Но в наш просвещенный век в ведьм уже никто не верит — и, может быть, напрасно.

Мрачная, злобная, вечно всем недовольная, единственное удовольствие находила она в том, чтобы властвовать над окружающими и отравлять им жизнь.

Молодой и симпатичный помощник отца привлек Мейвис, и она решила: он должен стать ее мужем. А дальше со всей целеустремленностью и решимостью сильного характера повела дело так, что избежать женитьбы ему оказалось просто невозможно.

Стенли Гантер никогда не мог вспомнить, как же они с Мейвис оказались помолвлены. Делал ли он предложение? Вряд ли: должно быть, она сама все сказала за него. Ведь Мейвис контролировала каждое его действие, каждое движение и почти что каждое слово.

Итак, она заполучила мужчину, которого хотела. Но, не удовлетворившись тем, что он согласен исполнять все обязанности супруга и, быть может, даже готов постепенно к ней привязаться, решила заставить его себя полюбить.

Увы, Мейвис даже отдаленно не представляла себе, что такое любовь и где ее искать — ведь ей самой это чувство было неведомо. Своими усилиями она лишь задушила в муже первые робкие ростки нежности.

Будучи проницательна, она поняла, что произошло, — и принялась мстить мужу за свою неудачу, мстить изощренно и жестоко.

Через год после брака Мейвис разродилась мертвым ребенком. Она долго болела, и врачи объявили, что детей у нее больше не будет. Тогда-то она и начала бичевать своего мужа за недостаток любви, которой так жаждала — и которая, как считала она, полагалась ей по праву.

Она объявила: по ее твердому убеждению, в глазах Церкви брак необходим лишь для произведения на свет детей. Ей Бог в этом благословении отказал, значит, они с мужем должны вместе трудиться на благо Церкви, должны жить вместе, как муж и жена, однако отказаться от физической близости, от единения тел.

Навязать безбрачие здоровому мужчине двадцати пяти лет от роду — поистине чудовищная жестокость. А ведь Стенли Гантер был силен, крепок телом, самой природой создан для того, чтобы стать хорошим мужем и отцом, чтобы прожить жизнь в любви и семейном счастье!

Безупречно порядочный и мягкий по характеру, он не мог ни навязывать себя жене, ни обойтись с ней так, как она того заслуживала. Он подчинился ее решению — и медленно, исподволь, ненормальность их семейной жизни начала сказываться на нем.

Что-то как бы иссохло и умерло в молодом священнике; все чаще те, кто обращался к нему в трудную минуту, не встречали в нем ни сочувствия, ни даже понимания.

Проповеди его сделались монотонны и тусклы, плечи согнулись, словно под невидимым бременем. Задолго до срока он превратился в старика — безразличного ко всему, бредущего по жизни как автомат, почти отгородившегося от людей и едва ли сознающего, чего он себя лишает. От Стенли Гантера, каким он был когда-то, осталась лишь бледная тень.

Ничто его не интересовало, все вокруг казалось серым и нудным — плоским, как равнины, среди которых он живет, неизменным, как поля и неспешные воды мутной реки.

Только одна цель, один рубеж остался у него в жизни — смерть. А между смертью и днем сегодняшним тянулись серые дни, серые часы, в которых ему составляли компанию лишь его собственные серые мысли.