Жюльетта Бенцони - Тибо, или потерянный крест
Он дал ей, по крайней мере, силы для того, чтобы сражаться, и прежде всего — со своей матерью и Балианом, которому она в ярости бросила:
— Отчего же вы не требуете отдать королевство вам, отец? Ваша жена была королевой в куда большей степени, чем когда-нибудь стану я! Почему же не выбрать вдову короля Амальрика?
— Потому что этого сделать нельзя, Изабелла! Этого не допускают законы и обычаи королевства. Здесь управляет порядок первородства.
— Это я и сама знаю! И тут же подчинилась бы, если бы не пытались меня заставить разрушить мой брак! И почему, объясните мне? Потому что мой муж не воинственный человек, потому что он предпочитает мир и...
— Не заставляйте меня снова говорить вам, что он — трус, который боится всего на свете. Я даже не уверен в том, что он настоящий мужчина. Неужели вы могли бы без жгучего стыда видеть его на месте Бодуэна?
— Моя сестра посадила на это место дурачка!
— Но он все же умеет сражаться. Изабелла, вы думаете, я не знаю, как давно он потерял вашу любовь... если она вообще когда-нибудь ему принадлежала. Так почему вы упрямитесь?
— Потому что маркиз внушает мне ужас и отвращение!
И Изабелла рухнула на пол и затряслась в рыданиях.
Несколько дней спустя траурный корабль доставил в Тир кое-как забальзамированное тело Сибиллы, чтобы похоронить ее в соборе — единственном во всем королевстве, какой еще мог ее принять. Если настанет день, когда они отвоюют королевство, они смогут и перенести ее в гробницу на Голгофе...
Тир оделся в черное и последовал за гробом, который рыцари несли по мокрым от тоскливого непрекращающегося дождя узким улицам, нередко спускавшимся уступами. За гробом в траурных одеждах шли немногочисленные члены семьи. Первым следовал муж, не сводя мокрых от слез глаз с золотой короны, лежавшей на королевском знамени, которым был покрыт длинный ящик из душистого кедра.
Изабелла тоже смотрела на этот резной, украшенный камнями обруч, который хотели во что бы то ни стало возложить ей на голову; но она смотрела на него с отвращением, словно предчувствуя, сколько страданий ей придется из-за него вытерпеть. В это мгновение она хотела только одного — продолжать сражаться ради того, чтобы оставить при себе чудесного мальчика с миндалевидными глазами, который мог бы послужить моделью для греческой статуи, но, конечно, не статуи Ахилла или Улисса. И все же она по-прежнему рассчитывала на его ответ, которого не может не последовать, когда вскоре, в парадном зале замка, делегация баронов потребует, чтобы он отказался от нее и удалился. Если Онфруа выкажет такую же решимость, как она сама, никто и ничто не сможет их разлучить...
Роковой час настал, по мнению Изабеллы, слишком быстро, но окружавшие ее воины спешили вернуться в свой ад перед Акрой: сдержанной любезности Саладина, скорее всего, надолго не хватит. Стоя перед этими израненными и утомленными людьми, перед теми, кого она любила, перед архиепископом, она взяла Онфруа за руку и объявила, что станет королевой только в том случае, если он будет королем-консортом. Онфруа, чьи пальцы в ее ладони были ледяными, эхом откликнулся на ее слова, и по залу порывом ветра перед бурей пронесся гневный ропот. Но никто, даже прелат, не успел ответить: могучий рыцарь в коротком плаще с лазоревым с золотом гербом вышел из рядов. Его звали Ги де Санлис, и он принадлежал к древнему роду, восходившему к Карлу Великому. Благородство происхождения позволяло этому доблестному рыцарю и знатному сеньору многое.
В три шага он оказался перед Онфруа, заглянул ему в глаза и торжественно произнес:
— Всякий честный человек имеет право защищать свое имущество и свое дело с оружием в руках. Это я и предлагаю вам сделать. С Божьей помощью докажите самому себе и этому благородному собранию, что вы достойны быть супругом королевы!
И Ги де Санлис спокойно снял латную рукавицу и бросил ее к ногам Онфруа...
Внезапно наступила тишина. Глубокая. Оглушительная, потому что она поглотила все звуки, даже отчаянный стук сердца Изабеллы. Все затаили дыхание. Изабелла выпустила руку мужа, предоставляя ему действовать по собственному разумению. Она с мольбой устремила на него полные слез глаза. Сейчас Онфруа нагнется, поднимет рукавицу, а завтра на парадном дворе сразится с этим незнакомым рыцарем! Он должен это сделать! Он уверял, что так ее любит, он не может ее покинуть, потому что ему... страшно? Господь Всемогущий, не может быть, чтобы он остался стоять неподвижно, глядя на эту стальную руку, ожидающую его ответа. Вот сейчас он...
Нет, он не нагнулся. Напротив, он поднял голову и перепуганно — по-другому и не скажешь — оглядел этих людей, стаей стервятников готовых наброситься на него. Но...
— Нет! — внезапно крикнул он. — Нет, я не стану сражаться! Разведите нас, если хотите, и... не надо мне вашей короны!
Не глядя на побелевшую, как полотно, жену, к которой уже бросилась Мария, чтобы подхватить ее, внук великого коннетабля выбежал из зала и помчался прятаться в доме рядом с собором, а Изабелла, которой Господь милосердно позволил лишиться чувств, опустилась на пол.
Стефания де Милли тоже была здесь, готовая поддержать сына, как она считала, обобранного и ставшего жертвой несправедливости. Она тоже побледнела при виде того, как рухнули все ее надежды, но она была куда более закаленной, чем ее невестка. Ни за что на свете она не позволила бы этим людям, ставшим свидетелями ее позора, заговорить с ней. Ей ни к чему было их сочувствие. Прямо держась под черным покрывалом, которого не снимала со дня смерти Рено, она покинула большой зал и вернулась домой.
Там она молча прошла в свою комнату, послала Жозефу за своим духовником и открыла ларцы и шкатулки, чтобы уладить свои дела. От всего ее огромного богатства у нее остались золото и драгоценности. Она поделила все это на три неравные части: одна предназначалась горстке слуг, которые прибыли с ней из Крака, вторая — сыну, которого она больше не желала видеть, третья — монастырю, куда она намеревалась удалиться. Жозефа не получит ничего, придется ей довольствоваться ожерельем, добытым ценой убийства, к которому Стефания никоим образом не желала быть причастной. Она ни словом о нем не обмолвилась старому священнику, которому исповедалась с тех пор, как прибыла в Тир. Ибо если она и обратилась к Богу в этот страшный час, то не столько из любви к Нему, сколько для того, чтобы навсегда избежать людских взглядов. Пусть сами устраивают свою судьбу, а она не испытывает никаких угрызений совести из-за многочисленных злодеяний, совершенных за свою долгую жизнь. Теперь один лишь Господь казался Госпоже Крака достойным собеседником.
