Луиза Мишель - Нищета. Часть первая
— Ну же! Ведь я просил мне почитать! Ты что, забыл? — вдруг резко крикнул маркиз.
Гаспар вздрогнул.
— Что именно вам угодно послушать?
— Неужели во всех книгах, которые ты перелистывал, нет ничего подходящего для бедного помешанного старика? Ведь я действительно помешан… Совсем помешан!
Редко бывает, чтобы у душевнобольных не сохранялось никаких проблесков разума. Маркиз почти всегда понимал, в каком состоянии он находится, и даже во время самых тяжелых приступов безумия у него, как это нередко случается с сумасшедшими, вырывались слова, свидетельствовавшие об испытываемой им душевной боли.
— Да, я помешан, — продолжал он, — и как же может быть иначе? Ведь у меня же нет сердца! Я же не человек, а только плющ, который лишился опоры и высох в ту холодную ночь, когда ветер сорвал все цветы с дерева, подымавшего меня высоко над землей…
Бедняга пригорюнился и сделал знак, что не желает слушать чтение. Истощив силы, он замолчал и закрыл глаза. Одеяло на его груди вздымалось от тяжелого прерывистого дыхания. Гаспар подошел ближе и с искренним сочувствием стал глядеть на больного; по щекам юноши текли слезы.
Вдруг маркиз привстал.
— Тебе жаль меня, да? Наверно, у меня плачевный вид, если даже слуги не могут смотреть на меня без слез…
— Разве моя жалость оскорбительна для вас?
— Она удивляет меня. Если ты учился чему-нибудь, ты должен знать, что за деньги можно купить все, даже счастье. А разве у меня мало денег? Ведь я — один из богатейших людей Оверни, один из самых счастливых… — Он рассмеялся. — С чего ты взял, будто маркиз де Бергонн несчастен? Если я намекнул тебе на это, забудь мои слова. Я не хочу, чтобы меня жалели: жалеть меня — значит обвинять человека, которого я не хочу винить. Кто тебе сказал, маленький слуга, что я страдаю?
— Вот кто, — ответил Гаспар, приложив руку к сердцу.
— Ну, дружок, сердце может лгать не хуже, чем уста, и даже еще лучше. Если оно было взволновано рассказом о злополучной судьбе твоего хозяина, значит тебе наговорили, я уверен в этом, всяких гнусностей, которые существуют лишь в воображении злых или ненормальных людей.
— Мне сказали только, что вы несчастны.
— Вот как? Значит, тебе не сообщили, что прекрасная маркиза, моя законная супруга, и мой названный брат, милейший Артона, столкнулись с целью опозорить мое имя и подарить мне наследника? Хе-хе-хе!
Как радостно считать себя отцом!
Сжав кулаки, сверкая глазами, Гаспар бросился к больному.
— Вы оскорбляете святую женщину! — крикнул он. — Замолчите, маркиз, замолчите! Вы меня заражаете своим безумием! Меня охватывает желание избить вас! Я сам схожу с ума!
— Сходишь с ума? Храни тебя Господь! Сойти с ума — значит заживо попасть в ад… изливать свою скорбь, смеясь… хулить то, что любишь… боготворить то, что презираешь… Сойти с ума — значит отдать себя во власть ночных призраков, которые вонзают в твое сердце когти, топчут внутренности, вырванные из твоей утробы…
«Боже мой, Боже мой, — вздыхал Гаспар, — что он говорит? Вот почему маму так взволновало имя этого Артона! Вот чем объясняется странный вопрос: что бы я стал делать, если б она оказалась виновной в несчастье отца?»
И юноша с печалью в сердце повторял: «Отца… моего отца… Да отец ли он мне?»
Низвергнуть кумира с пьедестала тяжело в любом возрасте, но когда вам шестнадцать лет и кумир — ваша мать, это поистине ужасно! Напрасно Гаспар убеждал себя, что его отец — умалишенный и не стоит обращать внимания на слова, слетавшие с его уст в очередном припадке безумия: юноша никак не мог избавиться от тягостного впечатления, произведенного на него именем Артона. Когда он сопоставлял слова матери с тем страхом, который овладел ею при известии, что сын посетил художника, Гаспару становилось ясно, что это не было случайным стечением обстоятельств, изобличавших маркизу. Бедняга начинал догадываться, что в прошлом их семьи кроется какая-то позорная тайна и болезнь маркиза каким-то образом связана с рождением у него сына.
Роковая ошибка Валентины, усугубленная неблагоприятным ходом событий, грозила лишить ее единственной утехи, остававшейся в ее безрадостной жизни…
Порой Гаспару казалось, что его мучит кошмар; но, бросая вокруг беспокойный взгляд, он убеждался, что все это грустная явь. Он видел маркиза, бледного, откинувшего голову на спинку кресла, и действительность представала перед юношей в увядших чертах этого несчастного, которого он больше не решался называть отцом. И этого человека довела до безумия его, Гаспара, мать…
Первые лучи солнца застали юношу на коленях. Когда маркиз после нескольких часов сна открыл глаза, он увидел, что тот, кого он принимал за слугу молится. Приступ миновал, и г-н де Бергонн находился в полном сознании.
— Ты молишься? — спросил он. — Это хорошо. Счастлив тот, кто может молиться! Значит, он верит, а вера утешает во всех горестях… Сомненье же — яд, отравляющий радость. Ах, почему я не могу молиться. — Заметив, что молодой человек взволнован, он добавил: — У меня был длительный припадок, не так ли? Я, наверное, буйствовал и напугал тебя? Прости! Я побраню Матье за то, что он заставил тебя провести здесь всю ночь…
— Пожалуйста, не делайте этого, сударь! Маркиза оказала мне честь, разрешив заменить ее у вашей постели.
— Хороша привилегия! Не нужно было ею пользоваться, и маркиза освободила бы тебя от ночного дежурства, если бы ты ее попросил. Пусть во время припадков за мной ухаживает Матье. Бедняга, тебя утомила бессонная ночь? У тебя измученный вид. Не правда ли, тяжело видеть человека с помутившимся рассудком?
— Да, сударь, в особенности когда любишь этого человека.
— А ты любишь меня, Гаспар?
— Всей душой, сударь, и отдал бы свою жизнь, чтобы доказать вам это.
— Странно, — прошептал маркиз, прислушиваясь к удаляющимся шагам мнимого слуги, — странно! Мне казалось, что сердце мое давным-давно омертвело, а между тем оно трепещет при виде этого славного паренька… Впрочем, вполне естественно, что человек, у которого нет сына, привязался к юноше, у которого нет отца. Когда природа отказывает нам в счастье иметь детей, то приемный сын может заменить родного. Не будь я так тяжело болен, я мог бы, пожалуй… Но для чего?..
Глава 31. Призвание сына
Возвращаясь к себе, Гаспар прошел мимо покоев маркизы, но войти не решился. На миг он преклонил колени у порога, прижался к нему губами и прошептал:
— Виновата или нет, ты — моя мать!
Оросив слезами то место, где, казалось ему, он видит следы материнских ног, юноша прошел в коридор, повернул ручку потайной двери, ведшей в его каморку, быстро переоделся в обычное платье и вышел из дому.
