Александр Жарден - Франсуаза Фанфан
Не зная, что на это сказать, я тупо и обалдело молчал. Такого удара я не ожидал. Значит, под платьем она голая…
– Вот видишь, – сказала она, – что необыкновенно в фильмах. Добавляешь к диалогу одну фразу – и картина полностью меняется. Успокойся, я ношу трусики. Сказала просто так, для смеху.
И она продолжала рассуждать об искусстве диалога в кино, глядя на Марну. Но вскоре перестала смотреть на реку и перевела взгляд на меня; по временам наши взгляды встречались, и содержание наших речей бледнело, отходило на второй план. Я отворачивался или выпивал стакан воды, чтобы охладить одновременно чувства и сердце.
В общении с Фанфан была важна каждая секунда, само существование казалось чем-то исключительным. С ней я научился ценить безмолвные мгновения, она приобщала меня к культуре.
После долгого молчания я наконец вручил ей эдельвейс, который стоил мне стольких усилий.
– Что это за цветок? – спросила она. – Маргаритка?
– Нет, – с обидой ответил я. – Это эдельвейс.
– Настоящий? – Да.
– Но ведь он такой редкий!
– В прошлое воскресенье я отыскал его на вершине горы Шамоникс.
– Ты мне лапшу на уши вешаешь? – сказала она на грубом жаргоне, словечки из которого она иногда вставляла в свою безупречную французскую речь.
– Ты – единственный человек, который может мне поверить, но я не принуждаю тебя к этому.
Фанфан какое-то время пребывала в замешательстве, потом одарила меня улыбкой и порывистым движением, выдававшим волнение, схватила меня за руку. Я пожал ее руку точно на деловом приеме в момент заключения сделки и уточнил:
– Я сделал это, чтобы скрепить нашу нарождающуюся дружбу. Так восхитительно по-настоящему дружить с девушкой.
– Да, конечно, – пробормотала она.
И внезапно в ее взгляде отразилось такое недоумение, словно у нее закружилась голова. Как видно, Фанфан не привыкла к сдержанности молодых людей при общении с ней, хотя чаровала многих.
– Он тебе не нужен? – мягко спросил я.
– Ну что ты…
Я извинился и на несколько минут исчез, будто бы пошел в уборную; однако, когда она захотела заплатить по счету половину, я смог небрежно бросить, что счет уже оплачен.
Я помог ей накинуть шаль очень нежным движением, что не вязалось с заявлением о дружбе. Она казалась сбитой с толку. Велика была моя радость по поводу того, что я произнес-таки слово «дружба», за которое цеплялся, чтобы сохранить между нами безопасную дистанцию.
В машине я почти интимным тоном предложил ей выпить по последнему бокалу шампанского и улыбнулся такой улыбкой, что она могла подумать, будто мои чувства к ней приняли совсем другое направление, и смущенно согласилась.
Я остановил машину перед магазинчиком, работающим по расписанию ночных баров, каких в Париже немало, и купил бутылку шампанского.
– Куда мы едем? – пролепетала Фанфан, однако не осмелилась добавить: «К тебе или ко мне?»
– Мы едем в Вену! – вскричал я.
– В Вену?
– Разве я не ездил в Шамоникс, чтобы сорвать для тебя эдельвейс? Только, чтобы отвезти тебя в Вену, я должен завязать тебе глаза.
Фанфан, заинтригованная моей выдумкой, согласилась. Я завязал концы шали у нее на затылке и поехал в киностудию «Булонь», где стояли декорации для многосерийного фильма по сценарию моего отца. Действие происходило в Вене в 1815 году.
Отец, заботясь о моем будущем, познакомил меня со сторожем студии, так что я мог бродить по площадкам в свое полное удовольствие. Замысел заключался в том, чтобы ознакомить меня с техникой съемок и тем самым привлечь к киноискусству на тот случай, если повороты и капризы судьбы не сделают меня президентом Франции или Объединенной Европы. После победы над раком он смотрел на будущее нетерпеливыми глазами и отмахивался от превратностей жизни. На его взгляд, какой-нибудь десяток лет отделял меня от карьеры, которая позволит мне стать чем-то вроде Шарля де Голля или Юлия Цезаря, а на худой конец – вторым Чарли Чаплином.
Я был в добрых отношениях со сторожем, он часто позволял мне приводить ночью девчонок в сказочные декорации безмолвной съемочной площадки. Но эти соплячки были лишь на вторых ролях в серьезной комедии, каковую представляла собой моя лирическая биография. Фанфан затмила их всех.
По дороге в студию я наслаждался сознанием, что рядом со мной сидит эта непредсказуемая молодая особа, полонившая мое сердце. Предвкушал всю романтическую прелесть предстоящего вечера, радовался, что открыл секрет вечной любви – он в ожидании. Тем самым я уходил и от беспорядочной жизни в Вердело, и от серой скуки семейного быта четы Шантебиз. Конечно, это мое решение было весьма своеобразным, даже противоречащим здравому смыслу, но, будучи потомком Робинзона Крузо, я воспринимал мир необыкновенного как родную стихию.
Управляя машиной, я продумывал подробности подготовленного для Фанфан сюрприза; когда с этим было покончено, я пришел к убеждению, что для восприятия романтических атрибутов потребуется не так уж много воображения. Скажу прямо: сердце всегда было моим главным органом. Мозг я не презираю, но, как мне кажется, не стоит слишком много рассуждать, лучше прочувствовать нечто, чтобы не осталось сожаления на грядущие годы.
Как ни парадоксально, я, сторонник любви без дружбы – то есть страсти, – по собственной воле стал апостолом дружбы между мужчиной и женщиной. Подумав об этом превращении, я улыбнулся. Фанфан этого не заметила: глаза ее все еще были завязаны.
– Где мы едем? – спросила она.
– Мы проезжаем через лес, – ответил я, сворачивая на набережную Сены.
– Мы полетим самолетом?
– Да, с маленького аэродрома. Я нанял частный самолет.
– Ты смеешься?
– Нет! Не снимай повязку! – серьезным тоном воскликнул я. – Иначе не повезу тебя в Вену.
Она оставила повязку на глазах. Через десять минут я припарковал машину перед студией «Булонь» и попросил Фанфан минутку подождать. Сын сторожа, заменявший отца ночью, дал мне ключ от съемочной площадки.
Я вернулся за Фанфан.
– Все готово, самолет подан, пойдем.
Фанфан дала мне руку и позволила провести себя в студию. Наверно, думала, что мы идем по ангару.
– Осторожно, наклони голову, тут винт! – уверенно предупредил я ее.
В артистической я попросил ее надеть поверх платья отделанный бархатом шелковый наряд принцессы. Она удивилась, почувствовав вокруг себя пышные складки, и спросила, к чему такое переодевание перед взлетом. Я ответил, что она должна быть готова к танцу, как только мы сойдем с трапа самолета, а сам облачился в мундир австро-венгерского офицера 1815 года, в телячьем восторге оттого, что вступаю в сказку.
