Сидони-Габриель Колетт - Конец Ангела
– Что тебя заботит?
– Всё. Я сам и даже вы.
– Ты меня удивляешь.
– Я сам удивляюсь… эти типы… весь этот год… эта мирная жизнь…
Он встряхнул руками, как будто они были липкие или к ним пристал волос.
– Ты говоришь так, как раньше говорили «эта война». Она положила ему руку на плечо и понимающе понизила тон:
– Что с тобой?
Он не мог вынести этого доверительного жеста, вскочил и заметался по комнате.
– Со мной то, что все кругом подонки. Нет, – взмолился он, заметив на лице матери жеманное высокомерие, – оставьте это! Нет, присутствующие не исключаются. Нет, я не считаю, что мы переживаем прекрасную эпоху, какую-то там зарю или возрождение. Нет, я не сержусь на вас, я не стал любить вас меньше, у меня не болит печень. Но, по-моему, я дошёл до предела.
Он, хрустя пальцами, зашагал по комнате, подышал тяжеловатой сыростью брызг от стучавшего по балкону дождя. Шарлотта Пелу сбросила шапочку и красные перчатки в надежде настроить сына на более спокойный лад.
– Объяснись, малыш. Мы ведь с тобой одни.
Она пригладила на затылке рыжие старческие волосы, подстриженные «под мальчишку». Бежевое платье обтягивало её, как чехол обтягивает бочонок. «Женщина… Она ведь была женщиной… Пятьдесят восемь… шестьдесят…» – думал Ангел. Она с материнским кокетством устремила на него свои бархатные глаза, чью женскую власть он давно успел позабыть. Он вдруг почуял опасность в этом манящем взгляде, увидел всю трудность объяснения, на которое мать пыталась вызвать его. Но он чувствовал себя безвольным и опустошённым, у него не было сил устоять против того, чего ему так не хватало. Подхлестнула его и возможность причинить боль.
– Да, – ответил он как бы самому себе. – У вас одеяла, макароны, ордена Почётного легиона. Вас забавляют заседания палаты депутатов и несчастный случай с юным Ленуаром. Вы увлекаетесь мадам Кайо и термами в Пасси. У Эдме есть эта богадельня и главный врач. Десмон шурует с дансингами, винами и девочками. Филипеско ворует американские сигары, предназначенные для госпиталей, и перепродаёт их в ночных заведениях. Жан де Тузак ворочает ценными бумагами – этим всё сказано… Ну и шайка!..
Словом…
– Ты забыл Ландрю,[4] – съязвила Шарлотта.
Он искоса стрельнул в неё лукавым взглядом, посылая ей безмолвный комплимент за злой юмор, молодивший увядшую воительницу.
– Ландрю не в счёт, это дело пахнет довоенными временами. Это нормально. Но всё остальное… В общем… Короче говоря, все кругом – мерзавцы, и… мне это не нравится. Вот и всё.
– Сказано и вправду коротко, но неясно, – помолчав, отозвалась Шарлотта. – Ты неплохо нас разделал. Заметь, я вовсе не говорю, что ты не прав. У моих недостатков есть свои достоинства, и меня ничем не испугаешь. Только я так и не поняла, какой вывод из всего этого.
Ангел смущённо покачивался взад и вперёд в кресле. Он сдвинул брови и наморщил лоб, словно силился удержать шляпу, которую срывает ветер.
– Какой вывод?.. Сам не знаю. Мне хочется, чтобы люди не были мерзавцами, то есть чтобы были не только мерзавцы… Или я хотел бы просто не замечать этого.
Он говорил застенчиво и так старался совладать со своим смущением, что Шарлотту это развеселило.
– А почему ты вдруг стал это замечать?
– Вот именно… Вот именно, почему?
Он простодушно улыбнулся ей, и она заметила, как старит её сына улыбка. «Ему надо всё время рассказывать о каких-нибудь несчастьях, – подумала она, – или выводить из себя. Весёлость ему не идёт». Выпуская изо рта дым, она обронила фразу тоже якобы простодушную:
– А ведь раньше ты этого не замечал.
Он резко вскинул голову:
– Когда это «раньше»?
– Ну, до войны.
– Ах, до войны… – протянул он разочарованно. – До войны – конечно… Но до войны я смотрел на всё другими глазами.
– Почему?
На этот простой вопрос у него ответа не было.
– Я же говорю, – усмехнулась Шарлотта, – что ты стал честным.
– А вам не приходит в голову, что я им попросту остался?
– Нет, нет. Не будем заблуждаться!
Щёки у неё раскраснелись, она спорила с неистовством прорицательницы.
– Твой образ жизни до войны – я встаю сейчас на точку зрения людей ограниченных, которые не умеют смотреть на вещи широко, пойми меня правильно, – этот образ жизни имеет своё название!
– Если угодно, – согласился Ангел. – Ну и что?
– А то, что это влечёт за собой… некий определённый взгляд на вещи. Ты воспринимал жизнь с точки зрения альфонса.
– Очень может быть, – равнодушно проговорил Ангел. – Дальше что? По-вашему, это дурно?
– Конечно, нет, – с детской непосредственностью запротестовала Шарлотта. – Но ведь всему своё время.
– Да…
Он глубоко вздохнул, глядя на небо, серое от туч и дождя.
– Время быть молодым и время делаться старше. Время быть счастливым… Думаете, своим умом я бы до этого не дошёл?
Она вдруг разволновалась, заходила по комнате, тучная и подвижная, с обтянутым круглым задом, как разжиревшая собачонка, потом вернулась и решительно остановилась перед сыном.
– Ну вот что, милый мой, боюсь, ты близок к тому, чтобы сделать какую-нибудь глупость.
– Какую?
– О, выбор не так уж велик. Монастырь. Необитаемый остров. Любовь.
Ангел удивлённо улыбнулся.
– Любовь… Вы хотите сказать… Любовь с…
Он кивнул в сторону будуара Эдме, и в глазах у Шарлотты сверкнули искорки.
– При чём тут она?
Он засмеялся и снова стал грубым, инстинктивно переходя к самообороне.
– Ещё немного, и вы преподнесёте мне американку. Она театрально содрогнулась и начала оправдываться.
– Американку? Ещё не хватало! Почему бы тогда не каучуковую женщину для моряков?
Он кивком поддержал это шовинистическое высокомерие профессионалки. Ему было известно с детства, что ни одна француженка не опустится до связи с иностранцем, если только она его не эксплуатирует или он её не разоряет. Он помнил весь набор обидных прозвищ, которыми награждает в Париже куртизанка-француженка попавшую в полусвет иностранку. Но он отверг идею Шарлотты, даже не улыбнувшись, и та только развела своими короткими ручками и выпятила губу, как врач, признающийся в собственном бессилии.
– Я не предлагаю тебе работать… – робко заикнулась она.
Ангел передёрнул плечами, отметая докучливый совет.
– Работать… – повторил он. – Работать – значит иметь дело с этими типами… Ведь человек не может работать в одиночку, разве что рисовать открытки или шить на дому… Милая матушка, вы никак не поймёте, что женщины вызывают у меня ничуть не меньшее отвращение, чем мужчины. Попросту говоря, с ними я тоже больше не могу иметь дела, – храбро закончил он.
