Мишель Моран - Дочь Клеопатры
Птолемей переполз через всю кровать и бережно, словно редкое сокровище, передал мне рисунки в кожаном переплете, на котором Хармион золотыми чернилами вывела аккуратную надпись. Дочь знаменитого в Египте архитектора, она с юных лет усвоила две науки — умение ценить красоту зданий и восхитительный почерк, без которого зодчему не обойтись. От нее обе эти страсти передались и мне.
— Скорее! — взмолился брат.
Я отыскала и развернула неподшитый рисунок, изображавший Александрию с ее дорогами, храмами, дворцами, раскинувшуюся подобно крыльям белой цапли у мыса Лохий. Хармион привила мне любовь к мелким подробностям; внимательный глаз мог различить даже клочья пены у Маяка и застывшие лица мраморных кариатид, окаймлявших Канопскую дорогу.
Выхватив у меня пергамент, брат поспешил на залитый солнцем внутренний двор. Агриппа взглянул на рисунок, передал его Юбе, тот — Цезарю; все помолчали. Октавиан сдвинул на затылок широкополую соломенную шляпу, чтобы лучше видеть.
— Это твоя сестра сделала?
— Да, в девять лет, из храма Сераписа.
Цезарь провел по рисунку пальцем, и я, даже не заглядывая через плечо, могла сказать, что он видит перед собой. Сначала в глаза бросался четвероугольный Маяк, увенчанный бронзовыми изваяниями морского бога Тритона. Потом, конечно, гигантская статуя Гелиоса, копия колосса Родосского, между ногами которого располагался Гептастадион. Дальше — Мусейон и высокие обелиски, привезенные из Асуана, театр, публичные сады и дюжина храмов, посвященных нашим божествам.
— У твоей сестры настоящий талант. Можно, я это оставлю себе?
— Нет! — придушенно вырвалось у меня.
Мужчины обернулись, и Александр торопливо вставил:
— Она говорила с братиком. Да, разумеется, можно.
От возбуждения мои ногти впились в ладони — привычка, также усвоенная от Хармион, — и Птолемей спросил:
— Что случилось?
— Брат раздает мои вещи.
Его личико недоуменно сморщилось.
— Мы и так раздали все, что было во дворце.
— Нет, — возразила я, еле сдерживая гнев. — Сокровища у нас отобрали. Теперь Октавиану понадобилось еще и это.
Когда Александр вернулся, я не могла даже смотреть на него.
— Что на тебя нашло? — резко прошипел он, убирая пряди волос, выбившихся из-под жемчужной диадемы. — Помни, мы больше не дома.
— Человек, которому ты сделал подарок, убил твоих родителей!
— Думаешь, победи наш отец, он пощадил бы кого-нибудь? Даже наследников Октавиана?
— Нет у него никаких наследников! Только дочь.
— А если бы были?
— Прекрасно, мы живы! Пока. Только потому, что Октавиану не хочется волочить по улицам Рима смрадные трупы. Погоди до конца триумфа, — предупредила я. — Антилла прикончили у подножия статуи Цезаря. Цезарион обезглавлен. Как по-твоему, что будет с нами?
— Цезарь уже сказал. Тебя выдадут замуж.
— Думаешь, это лучше смерти? Выйти за римлянина?
— Наш отец тоже был из римлян.
— Только по крови, а в остальном — настоящий грек. Вспомни, как он одевался, каким богам поклонялся, на каком языке разговаривал…
— Ну, это не на ратном поле.
Повернувшись, я заметила искры, вспыхнувшие в светло-карих глазах Александра.
— Ты не видела его на стадионе, перед состязаниями колесниц. Или перед началом битвы. Отец изъяснялся на одной лишь латыни.
— Не верю.
— К чему мне лгать? Даже в греческой тоге он оставался римлянином.
Я промолчала, и брат покачал головой.
— Ты очень упряма.
— Зато ты чересчур доверчив, — с упреком сказала я.
— А почему бы нет? Все равно нет выбора!
— Хватит! Хватит! — воскликнул маленький Птолемей, зажав руками уши. — Не надо ругаться!
Октавиан продолжал работать, но Юба немедленно поднял на нас глаза.
— Видишь, что натворила? — Брат покосился через плечо. — Агриппа велел нам сидеть тихо.
— Мы вовсе не ругались, — ласково сказала я Птолемею, откинувшемуся на подушку.
И только теперь заметила красные пятна на побледневшей коже братика. Я прикоснулась тыльной стороной ладони к его щеке.
— У него жар.
Александр пересек каюту и пощупал лоб малыша.
— Может, ему отдохнуть?
И хотя следующие несколько дней Птолемей только и делал, что спал, нездоровый румянец так и не сошел с его щек. Мы с Александром пытались развлечь его тихими играми, но вскоре братик ослабел даже для этого.
— С ним что-то странное, — решила я. — Дело неладно.
— Обыкновенная лихорадка, — отмахнулся Александр. — Однажды он подхватил такую же в Фивах. Побольше питья и отдыха, все как рукой снимет.
Мы принесли малышу свежих фруктов и соков. Ожидая его выздоровления, я рисовала нашу таламегу, а Александр углубился в свитки, которые мама лично выбрала для корабельной библиотеки. Мне было слишком больно даже смотреть на них, и всякий раз, когда брат возвращался в каюту с новыми папирусами, я отворачивалась к стене, лишь бы ненароком не вдохнуть источаемый ими слабый запах жасмина.
На пятое утро плавания Александр тихо спросил, опустив драгоценный свиток на колени:
— Кого тебе не хватает больше всех?
Я посмотрела на Птолемея, крепко ли он заснул, и призналась:
— Хармион. И, само собой, мамы.
Брат кивнул.
— А тебе?
— Петубаста, — ответил он, и я заметила, как на его глаза навернулись слезы при мысли о юном служителе Птаха, нашем египетском наставнике из Мусейона. — И отца, конечно. Видела александрийские статуи, которые плывут с нами в Рим? Октавиан собрал их в библиотеке, а Юба каждую помечает надписью для продажи. Там есть и Петубаст.
— Что может Юба знать об искусстве Египта? — усмехнулась я.
— Ну, он писатель. — Трудно сказать, откуда мой брат набрался подобных сведений, но голос его звучал убедительно. — Юба создал уже три труда по истории.
— К восемнадцати годам? — вырвалось у меня.
— К девятнадцати.
— Значит, он писатель и соглядатай.
Я презирала нумидийца, забывшего предков ради сближения с Октавианом. Однако в тот день, не зная, что бы еще такого нарисовать, решила перебороть неприязнь и — вопреки своему намерению не приближаться к маминой библиотеке — все же взглянуть на сокровища, собранные там.
Дверь оказалась распахнутой, роскошные панели были залиты светом, струящимся из окон. Сотни краденых статуй выстроились вдоль стен, однако большая часть комнаты пустовала. Шагнув за порог, я услышала шаги человека, спешившего укрыться.
— Кто здесь?
При звуках моего голоса из-за маминого стола появился мужчина в одежде простого моряка. В руках он сжимал статуэтку Исиды.
