Мишель Моран - Дочь Клеопатры
— Вот теперь можно вести остальных, — сказал брат.
Вскоре все лошади до единой были на палубе.
Октавиан очень пристально посмотрел на Александра и заметил вполголоса:
— Мне говорили, твой отец был отменным коневодом.
— Да, — отозвался он, отводя глаза.
Цезарь кивнул, отвернулся и обратился к Юбе, словно память о нашем папе не стоила слишком долгих разговоров.
— Надеюсь, мы все забрали из мавзолея?
— Все до последнего таланта.
Солдат, у которого было брюхо, прищурился на солнце.
— А ожерелье девчонки? И диадемы?
— Нитки с камешками, — фыркнул Юба. — Может, еще одежду с детей снимете?
— Оставьте им то, что на них надето. Мы отплываем, — провозгласил Октавиан.
Александр потянулся взять мою руку, но я попятилась.
— Может, нам больше и не придется увидеть Мусейон… — Или дворец, или храм Исиды и Сераписа. — А я ведь ни разу не рисовала его с моря.
— Мы вернемся, — печально промолвил брат, глядя поверх воды на мраморный город, построенный нашими предками в течение долгих столетий.
Под ослепительным солнцем Александрия напоминала белоснежный маяк, зовущий домой величайшие мировые умы и души.
— Я побуду здесь.
— Октавиан уже на борту, — предупредил Александр.
— Кого это беспокоит?
— Уж тебя-то должно беспокоить, — ответил он, взяв Птолемея за руку, и с горечью человека, который более трезво смотрит на вещи, прибавил: — Ты видела, что было с нами за эти месяцы. Теперь и шагу не ступишь без его воли.
Я все-таки не спешила покинуть причал и тронулась с места только после того, как за нами явился Агриппа.
— Дверь закрывать нельзя, — наказал он, когда отвел нас троих в каюту, где мы с Александром обычно и жили во время морских путешествий с мамой. — Запираться — тем более.
— Даже во время сна? — спросил Александр.
— Даже тогда. Проголодаетесь — обращайтесь ко мне. Затошнит — выходите к поручням, только не вздумайте беспокоить Цезаря. — Агриппа кивнул за порог, где во внутреннем дворике, полулежа на кушетке, Октавиан склонился над свитком с тростниковым пером в руках. — Он занят с утра до ночи, много пишет, и если ему захочется шума, мы позовем рабыню с арфой.
Мы с Александром посмотрели на Птолемея. Сможет ли семилетний мальчик хранить молчание целых два месяца кряду? Тем более при открытой двери.
Опустившись на край кедрового ложа, я посадила братишку к себе на колени.
— На корабле нельзя шуметь, понимаешь?
Малыш усердно закивал, так что запрыгали золотые кудри.
— А мама с нами поедет?
Я посмотрела на Александра.
— Нет, мамы не будет, — мягко промолвил он. — Ты что, забыл?
На лбу Птолемея появились две крохотные морщинки.
— Она ушла к папе, в Элизиум?
— Правильно.
Александр присел на другую кровать, и мы, не сговариваясь, отвернулись друг от друга. Судно уже покидало гавань. Снаружи к Октавиану присоединились Агриппа и Юба. Через открытую дверь мы слышали каждое слово.
— Наконец-то все позади, — выдохнул Юба, устраиваясь на другой кушетке.
Цезарь оторвался от свитка.
— Все еще впереди. Войны кончаются только для мертвых.
— А может, Платон ошибался и тебе удастся переменить порядок вещей. Скажи, в Риме у нас остались враги?
Октавиан улыбнулся.
— Антоний оказал нам большую услугу, избавившись от Цицерона. Сенат получил хороший урок. Сенека и прочие дряхлые развалины приумолкли.
— На время, — предупредил Агриппа.
— Да, — с беспокойством ответил Цезарь. — Старики нам сейчас не опасны. Я собираюсь вернуть Сенату прежний вес и влияние. Пускай сынки богатых всадников, как раньше, стремятся попасть туда.
— Для этого их сначала придется выманить из веселых домов, — сухо заметил Агриппа.
— Тогда я закрою все эти притоны в Риме! — вспыхнул Октавиан. — Это настоящие рассадники бунта.
— И полу́чите новый бунт, — возразил Юба. — Юноши ходят туда от скуки, от нечего делать. Верните сенаторам деньги, могущество, и когда все решат, что вы намерены восстановить Республику, молодые люди по собственной воле покинут блудниц. Вот о чем позабыл Юлий Цезарь, вот чего вовсе не знал Антоний.
Мужчины разом обратили взгляды в нашу сторону. Октавиан поманил Александра пальцем.
— Я? — уточнил брат.
Захватчик молча кивнул, и тогда он покорно поднялся с кровати.
— Что ты делаешь? — разозлилась я.
— Меня зовут.
Едва он покинул каюту, как маленький Птолемей воскликнул:
— Больно!
Оказывается, я с такой силой прижала его к себе, что чуть не сломала братишке грудную клетку.
— Расскажи об отце, — промолвил Октавиан.
Александр посмотрел на меня через плечо, не понимая, в какую игру его втягивают. Затем произнес:
— Он любил мою мать.
— И лошадей.
Брат вскинул подбородок. Его длинный белый хитон захлопал на теплом ветру.
— Да. Он и меня посадил в седло, как только я научился ходить.
— Говорили, Антоний устраивал скачки чуть ли не семь дней в неделю. Это правда?
Александр ухмыльнулся.
— Правда. Скачки нравились ему больше всего на свете.
— Больше собственного царства, — добавил Цезарь, и брат болезненно вздрогнул. — Ну а твоя сестра? Отец и ее научил кататься верхом?
— Нет, — произнес он уже безрадостным тоном. — Она рисует.
Октавиан нахмурился.
— Разные здания, храмы, — пояснил мой брат.
— Покажи мне какой-нибудь из рисунков.
Александр вернулся в каюту, и я рассерженно замотала головой, прошипев:
— Никогда! Ты что, не слышал? Он думает, наш отец промотал свое царство.
— А разве папа любил что-нибудь больше вина и скачек?
Я вспомнила его предсмертную просьбу — и молча откинулась на подушки.
— Мне приказали, Селена. Что, если это проверка? Пожалуйста. Покажи ему вид на Александрию. Тот, который ты рисовала из храма Сераписа.
Птолемей посмотрел на меня большими голубыми глазами, полагая, что я попрошу свой альбом.
— Селена, — тревожно шепнул Александр. — Они ждут.
Это была правда. Мужчины следили за нами сквозь листья посаженных в глиняные горшки пальм, но, к счастью, не могли слышать нашей приглушенной перепалки.
— Ладно, подай альбом.
Птолемей переполз через всю кровать и бережно, словно редкое сокровище, передал мне рисунки в кожаном переплете, на котором Хармион золотыми чернилами вывела аккуратную надпись. Дочь знаменитого в Египте архитектора, она с юных лет усвоила две науки — умение ценить красоту зданий и восхитительный почерк, без которого зодчему не обойтись. От нее обе эти страсти передались и мне.
