Кэтрин Гэскин - Сара Дейн
Они твердо взглянули друг на друга: они имели одинаковое отношение к Себастьяну. Он был сыном Эндрю Маклея и, как они оба подозревали, самым любимым ребенком Сары. Будучи младшим, он был ближе Луи, чем его братья; Элизабет очень полюбила его. Джереми догадывался, что если бы родился сын, смерть Себастьяна не так сильно потрясла бы Луи. Несмотря на деловитый тон, в его голосе слышалась растерянность, и Джереми впервые почувствовал симпатию к Луи.
— Не мог бы я… — Он неловко переминался с ноги на ногу, не зная, как далеко он может зайти на правах старого друга Маклеев. Он внимательно посмотрел в глаза Луи. — Я бы сразу мог поехать к Саттонам, если хотите.
Глаза Луи потеплели.
— Вы очень добры, но у вас же собственная ферма, а там сейчас столько дел… — Он закончил, приподняв плечи: — Никому из нас не удалось избежать потерь.
Джереми сразу же стушевался. Затем все же сказал:
— Я знал всех детей Маклеев с самого их рождения. Я был бы благодарен, если бы вы мне позволили…
Луи кивнул.
— Разумеется. Поезжайте, я вас догоню, как только смогу. — И добавил едва слышно: — Себастьяна домой должны принести его друзья.
К этому времени Вентворт отстегнул свои седельные сумки. Тригг все еще держал лошадей, а Энни и Бесс вышли на веранду. Обе женщины выжидательно смотрели на Луи, как бы зная, что есть новости. Он взглянул на них: на этот раз его не встречали радостные лица, хотя ему и предстояло впервые увидеть свою дочь.
— А теперь, Хоган, — сказал он, — мне предстоит сказать жене, что Себастьяна нашли.
Его взгляд медленно обвел веранду и остановился на окнах спальни. У него был испуганный вид. Энни и Бесс молча расступились, давая ему дорогу.
Глава ПЯТАЯ
IСентябрьским утром 1806 года экипаж де Бурже долго стоял перед открытой дверью правительственной резиденции. Эдварде восседал на козлах, щурясь от яркого солнца, время от времени поднимая голову и вдыхая свежий острый запах диких цветов, который уже неделю потихоньку, ненавязчиво доносился до города, объявляя о приходе весны. Старик с наслаждением вытянул ноги, радуясь тому, что яркое солнце хоть ненадолго облегчит его ревматизм, но все же испытывая какое-то неясное раздражение от того, что видел вокруг. Он тосковал по английской весне, по неожиданному появлению зеленых листочков на деревьях и живых изгородях после долгой зимы. Он про себя считал, что в этом краю вечнозеленых растений вообще не бывает весны.
Глаза его оживились, когда он решил, что сможет поболтать с человеком, который медленно вышел из-за угла дома с ведром и метлой. Кучер довольно неловко сполз с козел, мягко взялся за уздечку ближайшей к нему лошади и застыл в ожидании. Он и этот вновь прибывший Саймон Брэнд уже распили не один кувшин эля в таверне Кастелло, пока вокруг обсуждались новости из резиденции; но они довольно давно не виделись, и Эдварде жаждал последних известий.
— Доброго утра тебе, друг Саймон!
— Доброго, Том! Неплохой у нас денек сегодня.
— Это уж точно, Саймон.
Брэнд бегло оглядел экипаж, подметив и новую краску, и богатую новую обивку внутри.
— У француза дела с губернатором? — спросил он как бы между прочим.
Эдварде отрицательно покачал головой.
— Я с хозяйкой. — Он подмигнул и умехнулся. — К его превосходительству только при всем параде, потому и заказан лучший хозяйский экипаж.
Брэнд сплюнул в аккуратно подстриженные кусты, обрамлявшие подъезд.
— Знаешь… скажу я тебе, что роскошная карета не заставит «Щедрого Блая» думать о ней лучше: не любит он богачей в этой колонии, потому что знает, как эти деньги добыты — через ром. Скажу я тебе, Том, что поднимет он бучу в наших местах, прежде чем уйдет с поста. Честный он человек, Том, но резкий… Слушай, что я тебе скажу…
Он подошел поближе, достал кисет и предложил Эдвардсу табакерку, в то же время осторожно поглядывая на окна губернаторского кабинета. Потом, наклонившись друг к другу, эти двое начали тихую беседу.
Последние полтора месяца имя нового губернатора Нового Южного Уэльса не сходило с уст большинства его граждан. Когда Кинг попросил освободить его от должности, Министерство по делам колоний назначило еще одного бывшего моряка — капитана Уильяма Блая, чье имя шестнадцать лет назад прогремело в морских кругах и за их пределами из-за истории с восстанием на «Щедром даре». С тех пор его называли «Щедрый Блай». Его имя символизировало подвиг отваги и искусство мореплавания, равного которому дотоле не было в морских анналах. Вместе с восемнадцатью другими членами экипажа «Дара» он проплыл почти четыре тысячи миль в открытой лодке и проделал это плавание за какие-то сорок с небольшим дней через малоисследованные моря, которых не было на морских картах. Блай был смелым, справедливым и осмотрительным капитаном, но он был человеком жестким и лишенным воображения, что неизбежно толкнуло на бунт и неповиновение матросов, которые провели полгода в тихоокеанской идиллии в Отахейте и которых затем заставили покинуть своих туземных наложниц и плыть с Блаем и его грузом из плодов хлебного дерева в Вест-Индию. Но он благополучно доставил свою лодку в Тимор и теперь стал известен миру не только как превосходный мореплаватель, но и благодаря бунту под предводительством Флетчера Кристиана.
Позже он был, к несчастью, снова вовлечен в подавление бунта в Норе, и рассказы о его жестокости разошлись повсюду. Он блестяще сражался под командованием Дункана при Кампердауне и Нельсона — под Копенгагеном. Он доказал свою отвагу, изобретательность, способности моряка… но легенда о его жестокости по отношению к матросам «Дара» никак не хотела умирать. Он оказался жертвой собственной страсти к совершенству: несмотря на то, что он был так же требователен к себе, как и к другим, его воспринимали как человека без юмора и высокомерного. Люди не принимали в расчет целостности его натуры, не учитывали его нежного отношения к собственной семье. Шестнадцать лет спустя о нем все еще судили по тому злополучному походу на «Щедром даре». Этот призрак повсюду следовал за ним. Маленькая колония Нового Южного Уэльса с опаской ждала его прибытия: если только характер «Щедрого Блая» не смягчился, он вряд ли ограничится жалкими протестами со стороны тех, кто игнорирует указы правительственной резиденции.
— Для него весь мир — как палуба собственного корабля, — рассказывал Брэнд. — Он на ногах с самого рассвета, всеми командует, распоряжается. И как только на минутку расслабишься, думая, что он сидит за столом в кабинете, он тут как тут и вопрошает, почему дорожка не метена. — Он на миг задумался и неторопливо закончил: — Но сдается мне, что, несмотря ни на что, он мне по душе…
