Венецианский бархат - Ловрик Мишель

«И даже если она станет первой, кому доведется испробовать на себе весь арсенал игрушек заплечных дел мастеров, – пожал он плечами, – какое мне до этого дело? Я знаю ее: она не скажет, откуда к ней попала эта книга». Он лежал на кровати, глядя в потолок, мысленно представляя себе всю процедуру пыток и казни. Сосии, по его мнению, вырвут язык, затем ослепят на один глаз, после чего колесуют.

Ему даже не пришло в голову вмешаться и попытаться помочь ей.

Когда ее тело будет наконец смято и изуродовано, вот тогда он, быть может, научится не желать его более.

Фелис Феличиано узнал о случившемся в stamperia, где работники обсуждали новости, сбившись в стайки, словно морские чайки, кружащие над свежей буханкой хлеба, упавшей за борт с лодки булочника. Они услышали историю и теперь пересказывали ее друг другу сквозь стиснутые зубы. Еще бы, она ведь принадлежала им, поскольку они знали женщину лично. В лицо, по крайней мере. Ведь сколько раз она приходила сюда в поисках Бруно, посверкивая своими желтыми глазами!

– И содомия вдобавок, – услышал Фелис чей-то шепот, когда пересказ подошел к концу.

Ему не понадобилось много времени, чтобы получить все необходимые сведения, пусть даже приправленные фантазиями очередного рассказчика. Долгие месяцы они лелеяли в душе надежду, глядя, как она неторопливо входит и выходит из студии, самоуверенная и самодовольная, словно кошка весной.

А первая мысль Фелиса была о ягодицах Сосии, украшенных несколькими кругами, нанесенными зелеными чернилами, похожими на глаза многочисленных змей.

Фелис думал: «…чтобы получить зеленые чернила, в марте и апреле месяце сорвите цветки ириса и измельчите три поникших листочка, чтобы они пустили сок. Добавьте квасцы. Намочите в образовавшемся растворе лоскут материи и оставьте его сохнуть. Когда же вам захочется извлечь из него зеленый цвет, возьмите раковину моллюска, немного щелока и взбитого яичного белка, вновь смочите раствором лоскут и хорошенько выжмите его. Получатся искомые зеленые чернила. После этого ими можно писать, и на бумаге они будут выглядеть очень хорошо».

– Фелис, – запинаясь, промямлил Морто, – мы должны помочь Бруно.

– Что ты сказал?

– Ты читал обвинения?

Фелис взял в руки отпечатанный лист и быстро пробежал его глазами. Брови его сошлись на переносице.

– Но здесь речь идет не о Сосии, – пробормотал он. – Что вообще происходит?

Глава вторая

…Вот до чего довела ты, Лесбия, душу Катулла, Как я себя погубил преданной службой своей! Впредь не смогу я тебя уважать, будь ты безупречна, И не могу разлюбить, что бы ни делала ты.

Теперь я знаю, что потревожило наш сон давеча ночью.

Сегодня я ходила на Риальто, а там все только и говорят, что о жене еврея, моего еврея, того самого, что спас меня.

Говорят, что ее схватили и бросили в темницу, выдвинув против нее ужасные обвинения, которые не передать словами, ведь она оказалась и ведьмой, и шлюхой, и творила такие деяния, о которых и говорить-то страшно, потому что воздух может почернеть, а вороны могут выклевать вам глаза.

Но кто знает, правда ли это? Она родом не из этого города, к тому же еврейка, так что любой может затаить на нее злобу… Но, как говорится, дыма без огня не бывает, верно?

Как странно, что у моего собственного еврея оказалась жена-проститутка. Он кажется мне таким хорошим и чистым, но ведь он тоже занимался с ней любовью, как и все прочие. Я думаю, каково это – совокупляться с женщиной, интимные места которой известны всему миру.

Но потом я вспоминаю те морские прогулки, которые мы с мужем совершали на лодке по ночам, когда наш сын не мог заснуть. Тогда мы видели, как мимо скользят дворы, дорожки и двери – причем каждый дворец наглухо отгородился от мира, словно монахиня, – и только нам, тихонько проплывающим мимо в глухую полночь, с борта лодки открывался такой вид, каким не мог похвастать больше никто в этом городе.

Не исключено, что то же самое произошло с евреем и его женой. Окружающие видели лишь выставленные на всеобщее обозрение открытые участки – и лишь он один знал о существовании той ее части, которую она прятала от всех, никогда не сдавая внаем? И он полагал, что имеет полное право любить ее такой?

Я знаю, что в нем живет любовь и он знает, что она собой представляет. Я уверена в этом.

Но вот какие чувства она испытывала к своему мужу, проделывая с ним то же самое, что и со всеми остальными? Нравились ли ей густые черные волосы, что кучерявятся у него на руках, и смотрела ли она на них, когда он протягивал руку, чтобы погладить ее по щеке? Нравилось ли ей поднимать глаза и видеть его склонившимся над нею, глядящим на нее сверху вниз своим глубоким взором? Мысли эти крутятся у меня в голове, словно пылинки в пламени свечи.

Священники говорят, что это дурно, когда муж любит жену так, словно она шлюха, – и сгорает от вожделения, словно она – девка, купленная специально для этой цели. Быть может, именно здесь мы и совершили ошибку, мой муж и я.

Потому что мы любили друг друга не как муж и жена, а как супруги, изменяющие своей второй половинке. Мы не могли совладать с собой и теперь расплачиваемся за это.

Наше счастье было дано нам взаймы. Сами же мы попросту не могли позволить себе подобной роскоши.

Слово «расплата» напомнило мне о том, что сегодня ко мне приходила моя невестка Паола. И впрямь редкое событие. Ничего хорошего она, впрочем, говорить мне не собиралась, что явно доставляло ей удовольствие. Она окинула меня презрительным взглядом свысока, искупав в своей жалости, что понравилось мне так же, как если бы меня облили водой из сточной канавы.

– Здравствуй, Люссиета, – снисходительно сказала она мне и немедленно добавила, чтобы я не подумала, будто она желает мне добра: – Должна предупредить тебя, что ты слишком много времени проводишь с доктором-евреем. А это плохо для дела.

Я открыла рот, но не смогла вымолвить ни слова. А Паола продолжала:

– И скандал с его женой запятнал его еще сильнее.

И тут слова наконец слетели с моих губ:

– Но ведь настоящая проблема – для тебя – состоит не в этом, не правда ли? Все дело в его национальности, верно? Ты предпочла скорее лишиться мужа – одного из них, по крайней мере, потому что за тобой мужья ходят стаями, – чем обратиться за помощью к врачу-еврею, который мог бы спасти его. Отказавшись, ты фактически своими руками убила Иоганна.

Мысленно я продолжаю: «И разрушила мою жизнь, отправив меня и моего мужа в путешествие через Альпы, из которого мы могли и не вернуться и во время которого между нами образовались первые льдинки… А ты тем временем без всякого стыда продолжаешь встречаться в темных переулках с каким-то рыжеволосым чужестранцем!» Преступлениям, в которых я была готова в тот момент обвинить Паолу, не было числа.

Но Паола холодно ответила:

– Бедный Иоганн умер бы в любом случае. У него уже были пятна на легких, когда я выходила за него замуж. Так что я знала, что это ненадолго. Но ты не сможешь причинить мне боль своими беспочвенными обвинениями. Я оплакала Иоганна и сделала то, чего хотел бы и он: постаралась сохранить его типографию на плаву, для чего мне пришлось взять в союзники еще одного печатника, дабы упрочить наше положение.

– Разве ты не любишь своего нового мужа? – спросила я, думая о рыжеволосом мужчине.

– От твоей наивности у меня зубы сводит, Люссиета. Ты решительно настроена оставаться ребенком, но при этом требуешь от всех привилегий взрослого. Венделин говорит…

– Ты хочешь сказать, что разговариваешь с моим мужем, когда меня нет рядом? – Голос мой повысился до неприятного визга, хотя я изо всех сил старалась держать себя в руках.

– Только о делах в stamperia. Да, я прихожу на совещания по поводу рукописей, которые они планируют печатать, и провожу исследования насчет того, какие книги пользуются спросом. Я разговариваю и с другими типографами. Я позволяю мужчинам помочь себе самим, а не осложняю их и без того нелегкое положение всякими сказками и сплетнями, не отдавая себе отчета в том, к чему это может привести.