Жанна Бурен - Премудрая Элоиза
На тебе был длинный оливковый плащ, скрепленный на плече серебряной пряжкой, которую я тебе подарила. Таким я увидела тебя в то мгновение под вишней, чьи ягоды уже начинали краснеть, таким я все еще вижу тебя в своем сердце: в расцвете мужской красоты, возвышенный величием боли, запечатленной на твоем лице. В порыве всего моего существа я сказала, что принадлежу тебе. Уже тогда я знала, что пребуду твоей до последнего вздоха, что бы ни случилось.
Я сдержала слово.
Такова была сила моего обожания, что ты почувствовал его через разделявшее нас пространство. Подняв голову, ты увидел меня и сделал мне знак. Поднеся записку в губам, я немедля бросила ее вниз.
Для нас началась новая эра.
Поскольку доверие дяди рассеялось вместе с его иллюзиями, он принялся неотступно надзирать за мной. Я была свидетельницей происходившей с этим самолюбивым человеком перемены, и она, хотя породившие ее причины были для меня мучением, не могла меня не заинтересовать. Впав из одной крайности в другую, он подозревал меня по всякому поводу и не верил больше ни единому моему слову. Мы дышали воздухом, отравленным подозрительностью. Я не могла уже и шевельнуться, не насторожив его, и оказалась пленницей самого злопамятного тюремщика.
Уроки мне давал теперь старик каноник с гладко обтянутым кожей черепом. Разглагольствуя, он брызгал слюной и вызвал бы отвращение даже в самой бесстыдной распутнице. Я лишилась права выходить из дома с Сибиллой, меня сопровождала теперь предавшая меня служанка, а длительность прогулок устанавливалась заранее моим опекуном.
Каждую ночь Фюльбер с фонарем в руке обходил уснувший дом. Не удивлюсь, если он вставал по ночам и подслушивал у меня под дверью при всяком неожиданном скрипе моей деревянной кровати!
Твое имя было изгнано из наших разговоров. Нужно было делать вид, что само имя твое не известно. Даже отдаленный намек на твое учение или теории вызывал гнев хозяина нашего дома.
Естественно, такой остракизм лишь обострял мое желание тебя видеть. Чем больше за мной следили, тем сильнее росла во мне потребность в твоем присутствии.
Некоторое время моя боль была такова, что обуздывала желание; но с течением дней сердечные порывы подкрепились призывами плоти, которую жег внутренний огонь. Осиротевшее без тебя тело восставало без привычных утех. Во сне я ждала тебя. Ты слишком пробудил меня к сладострастию, чтобы я без бунта приняла жизнь в целомудрии.
Сила моей страсти неизбежно должна была преодолеть препятствия, воздвигнутые на пути к тебе. Нужда дала мне отвагу. Сговорившись с Сибиллой и твоим слугой Ансенисом, который оставался к тебе привязан, мы осуществили план, который я изложила тебе в письме. Он был наипростейшим, и на помощь мне пришло пристрастие дяди к пряностям. И вот однажды к имбирю, которым он привык по вечерам сдабривать свое разогретое вино, Сибилла подмешала некий порошок из мака, раздобытый одним из ее дружков. Результат не заставил себя ждать: старика пришлось на руках отнести в постель.
Остальное не составило труда, и когда свет погас, едва все уснули, я спустилась и отворила тебе калитку в сад.
Не было и речи о том, чтобы привести тебя в мою комнату, за которой наверняка следили служанки. Поскольку той весной было тепло, я отвела тебя на чердак. После ужина я наспех собрала там тюки с шерстью, предназначенной для прядения, накрыв их, как сейчас помню, овечьими шкурами. Я вновь ощущаю, вспоминая об этом, запах неотмытых от жира шкур и их жесткие завитки под своими пальцами.
После нескольких недель разлуки наша встреча была лишь еще более жаркой. Мы любили друг друга в ту ночь в горячке, исступленно. Никогда, быть может, наше наслаждение не было столь острым. Тревога, чувство вины и очевидность совершаемого греха сообщали дополнительную остроту всем нашим ощущениям.
Ты покинул на рассвете женщину изможденную, но преисполненную блаженства.
Удавшаяся хитрость побудила меня повторить ее. Никакого стыда, никакой боязни грозившего скандала! Разве не были мы выше всего этого? Наша жажда, более властная, чем рассудок, вела нас твердой рукой.
Благодаря маковому порошку ты приходил много раз. Мы отпраздновали — помнишь? — годовщину нашей первой встречи неистовой ночью, когда мне казалось, что я умру от пылкости твоих ласк.
Наш чердак стал местом всех наслаждений, и мои самые острые воспоминания связаны с его запахом пыли и ночи.
Мы не осмеливались зажигать свеч. Только звезды, мерцавшие через отверстие, которое мы проделали в кровле, сдвинув несколько черепиц, освещали наши утехи. Лунное сияние скользило иногда по нашему ложу и омывало бледным светом наши обнаженные тела. Голубой луч заставлял вспыхивать жемчужным блеском твои зубы и зрачки. Видишь, я ничего не забыла. Даже ту грозовую ночь, когда ты обладал мной под дождем, в ритме раскатов грома…
Господи! Мы были опьянены друг другом. Господи! Надо, чтобы ты простил нам эти крайности обожания, знаки нашей любви. Так надо, Господи! Ты не позволил им длиться долго. Ты заставил нас искупить их, но за то, что Ты дал нам их, Господи, я благодарю Тебя!
Часы наших встреч на чердаке были сочтены. Мы предвидели, что так будет. Никогда не говоря об этом, мы этого ожидали.
Так что однажды утром, на заре, когда Фюльбер застал нас соединенными настолько, насколько возможно, мы не были удивлены. Только разочарованы. Каким кратким было наше блаженство! Кто же предупредил дядю? Кто выследил нас? Кто предостерег его насчет любимого напитка с имбирем? Кто привел в наше убежище?
Я все еще не знаю этого и ничего не сделала, чтобы узнать впоследствии. Не так уж это было важно. Судьба всегда найдет посредника.
Итак, Фюльбер воздвигся перед нами, как Юпитер громовержец. Громовым голосом он приказал двум сопровождавшим его лакеям схватить тебя и вышвырнуть на улицу в чем был. Экзекуция свершилась быстро и без лишних слов. Старик, несомненно, понял, что от криков толку нет. Его неумолимость напугала меня больше, чем прежние проклятия. На сей раз я не смогла сдержать перед ним слез.
Затем он с таким презрением наблюдал за моим уходом, что в течение некоторого времени я задыхалась от стыда. Не столько за себя, Пьер, сколько за тебя, чье унижение разделяла. Я знала твою гордость — и гордость оправданную. Постыдный способ, каким тебя вторично изгнали из нашего дома, сами обстоятельства этого удаления должны были быть для тебя непереносимы.
В моих глазах никто и ничто не имело власти подорвать верховенство нашей страсти. Я ставила ее выше чужого мнения. Но для тебя это было не так, ибо тебе нужно было защищать репутацию, куда более видную, чем моя. Я понимала твою точку зрения и через тебя ощущала жгучую боль нашего публичного унижения. Благодарение Богу, никто не разгласил, насколько я знаю, того, что произошло у нас в доме. Ты смог продолжить преподавание, как обычно, не столкнувшись с оскорблениями.
