Под мраморным небом - Джон Шорс
– Возможно, в тебе я тоже живу.
– Конечно.
Отец опять глотнул вина:
– Не знаю... какой отец мог бы больше любить свою дочь. Кроме тебя, в этой жизни меня уже давно ничто не держит, и мне жаль тебя покидать.
Я заплакала навзрыд, он взял меня за руку. Даже умирая, он старался меня утешить.
– Что еще я могу сделать для тебя, отец? – спросила я едва слышно.
– Пообещай мне кое-что, – сказал он, – чтобы я мог покоиться в мире.
– Все что угодно, отец.
– Обещай, что будешь вести счастливую жизнь. Отправляйся на свое море... и живи там как дитя. Купайся, ешь, пей, мечтай. Делай все это ради меня, и я буду счастлив в раю.
Он опять застонал и попросил вина. Но на этот раз он не отпил немного, как обычно, а сделал большой глоток.
– Выпусти на волю Акбара, – пробормотал он, кивком указав на своего молчаливого компаньона. – Он – добрый друг.
– Как и ты.
Лицо отца просияло. Я увидела радость и сожаление в его улыбке. И что-то еще. Нечто такое, чего он не знал много лет. Думаю, это была надежда.
– Я очень тебя люблю, дитя мое, – прошептал он.
Я сказала, что тоже его люблю, и придвинулась ближе к нему. В его объятиях мне было тепло, и я перенеслась в то время, когда я была ребенком, а он был самым главным человеком на земле. Он утешал меня тогда, утешал и сейчас.
Мы говорили, плакали, раз или два улыбнулись, а гораздо позже наблюдали, как с неба падает алмаз.
Отец угас вместе с алмазом, и когда я вновь повернулась к нему, он уже не дышал.
* * *
ПОЗЖЕ я узнала, что весть о смерти отца распространилась по Агре как пожар. На следующий день все жители города – будь то индусы или мусульмане, мужчины, женщины или дети – облачились в траур. Всякая работа была прекращена, никто не ссорился, не сквернословил. Казалась, сама Агра скорбит. В городе царила тишина. Улицы, обычно заполоненные слонами, лошадями и торговцами, были пусты.
Аурангзеб решил устроить пышные похороны в Тадж-Махале. На церемонию погребения, которая должна была состояться в сумерках, были приглашены вельможи всех рангов, влиятельные и не очень. Предполагалось, что после того, как народ попрощается с отцом, его положат рядом с мамой в усыпальнице, где они вдвоем и будут покоиться вечно.
Поначалу великодушие брата меня озадачило, ведь я знала, что он предпочел бы закопать отца в могиле для нищих – как Дару. Но, поразмыслив, я поняла, что у Аурангзеба просто нет выбора: он обязан отдать дань уважения отцу. Выказав презрение бывшему императору, на которого, вследствие последних бед, обрушившихся на Хиндустан, опять стали взирать как на спасителя, Аурангзеб лишился бы той малой поддержки, которой еще пользовался у знати.
Мои гнусные тюремщики сообщили мне, что я должна буду присутствовать на похоронах и Аурангзеб желает, чтобы я стояла рядом с ним, выглядела как принцесса и улыбалась. Вероятно, он думал, что мое присутствие смягчит напряженность, вызванную заточением отца и его смертью. Я принялась проклинать охранников, сообщивших мне эту новость. Проклинала и брата, пока один из стражей не приставил мне к шее холодный клинок. Поскольку я была слаба и самостоятельно идти не могла, люди Аурангзеба посадили меня на носилки и понесли в императорский гарем. У ворот они передали меня хранителям гарема, приказав, чтобы к обеду меня привели в порядок, постригли волосы и ногти, искупали, расчесали, нарядили в самые лучшие одежды.
Четыре служанки понесли меня в самое сердце гарема. В глубине этого лабиринта находилась общественная купальня, где меня и оставили одну. Купальня искрилась как огромный драгоценный камень. Стены и потолок украшали тысячи миниатюрных зеркал. Окон не было, дверь была плотно закрыта. Светила единственная лампа, но ее сияние, отражавшееся от зеркал, слепило. По мраморному каналу в купальню поступала свежая речная вода. Лежа на гранитной скамье в полубессознательном состоянии, я смотрела, как порхают на водной ряби звездочки.
Дверь отворилась, и меня окружили немолодые женщины; этих женщин я не видела много лет. Это были танцовщицы, некогда развлекавшие моих родителей, но, по всей видимости, позабытые Аурангзебом. Самые старшие по возрасту и положению наложницы хорошо меня помнили. Я никогда не думала, что они симпатизируют мне, но сейчас они суетились возле меня так, будто я была их собственной дочерью. Мой вид привел их в содрогание, ведь я сильно постарела, была худа и грязна.
Эти женщины спросили меня про отца, и я сказала, что он умер в покое. Потом последовали вопросы о том, чего бы я желала, и я заплакала, зная, что после похорон Аурангзеб вновь отправит меня в камеру. А ведь свобода была так близко. Я не представляла, как выдержу заточение в одиночестве.
То, что произошло потом, прямо-таки ошеломило меня. Эти женщины, которых я никогда не воспринимала всерьез, стали планировать мой побег. Они раздели меня, стали намыливать и тереть мочалками, а сами говорили о взятках, тайных тропах, лодках, лошадях, каких-то верных людях. Говорили быстро, я едва поспевала за ходом их мыслей.
Женщины облачили меня в простую, но чистую одежду. Я вглядывалась в лицо каждой из них по очереди. Все они, насколько я помнила из детства, редко покидали гарем. Они никогда не обсуждали вопросы политики и власти, а только смеялись, отдыхали и совершенствовались в своих искусствах. Когда-то я считала их слабыми и теперь просила у них прощения. Как же неправа, как глупа я была! К моему удивлению, наложницы отмахнулись от моих извинений. Они квохтали по-старушечьи – непринужденно разговаривали и никого не слушали. Я спросила, почему они готовы так рисковать ради меня.
– Многих из нас, живущих в этих стенах, когда-то спасла твоя мать, госпожа, – объяснила самая прямодушная из женщин. У нее было жутко обезображенное лицо, напоминавшее начавшую плавиться восковую маску.
– Она вас спасла? – едва слышно вымолвила я.
– Моя мама когда-то шила тебе одежду, – ответила она, бережно расчесывая мои волосы. – И твоим братьям тоже.
– Я ее знала?
– Ты тогда была совсем маленькой. Я и сама была не старше тебя, когда наш дом загорелся и в пожаре погибли мои родители. Я умерла бы на улице, если бы твоя мама не привела меня сюда. Она заплатила за то, чтобы меня обучили музыке. И я стала играть на музыкальных инструментах. Конечно, из-за своего уродства я не могла
