Венецианский бархат - Ловрик Мишель

Глава шестая

…Вот ужо я вас …… Мерзкий Фурий с Аврелием беспутным! Вы, читая мои стишки, решили По игривости их, что я развратен? Целомудренным быть благочестивый Сам лишь должен поэт, стихи – нимало. У стихов лишь тогда и соль и прелесть, Коль щекочут они, бесстыдны в меру, И легко довести до зуда могут.

Сосия лежала на своей кровати в Сан-Тровазо, явно не отдавая себе отчета в том, где находится. Она слабо застонала, когда Рабино осторожно приподнял влажное покрывало. Сосию поразила отнюдь не чума, дамасская или какая-либо иная. Ему слишком часто приходилось иметь дело с запущенными венерическими болезнями, чтобы не понимать, что он видит. Ногти у нее на руках отливали оранжевым, словно глаза голубей; на коже горел жаркий румянец лихорадки.

Когда он развел ей в стороны руки, сложенные на груди, то на сгибе левого локтя обнаружилась книга, прижатая к телу столь крепко, что на коже остались глубокие следы.

Его первой мыслью было: «Сосия завела новый дневник своей отвратительной и грязной жизни».

Рабино вынул книгу и мрачно раскрыл, держа ее на вытянутой руке перед собой. Но вместо записей Сосии он обнаружил внутри печатный текст производства немецкого типографа Венделина фон Шпейера, супругу которого лечил. Он с изумлением понял, что держит в руках книгу стихов Катулла, любовные поэмы, которые так потрясли Венецию.

«Откуда у Сосии эта книга? – с горечью зазвучал у него в ушах внутренний голос. – Если это, как говорят, настоящие стихи о любви, то для чего они ей понадобились?»

Рабино положил книгу на край кровати и послушал ее сердце, отметив его знакомый нерегулярный ритм. Ее сердце всегда билось лениво и не спеша, тяжело и с усилием перегоняя кровь, словно у рептилии. «Здесь, во всяком случае, никаких перемен».

Он заметил у нее на шее нитку розовых жемчужин со сломанной застежкой. Раньше он их никогда не видел. «Вне всякого сомнения, подарок от одного из ее любовников», – с отвращением подумал он. Жемчужины были неправильной формы и слегка сморщенные, словно соски.

Он заставил себя осмотреть ее, начал привычную процедуру лечения болезни. Венеция была безжалостна к тем, кто подхватил сифилис. Если он не вмешается, Сосию ожидает незавидная участь: ее швырнут на повозку и провезут по всему городу, клеймя как жену, позабывшую о чистоте и целомудрии, и проститутку. Если город возжелает преподать урок на ее примере, то на площади Сан-Марко Сосию ждет позорная коронация (при помощи разрисованного деревянного кольца, грубо сколоченного как раз для таких случаев), после чего ее швырнут в госпиталь для неизлечимо больных и оставят умирать в собственных нечистотах.

Он обмыл ее подогретой настойкой подорожника, в самый последний момент сняв ночную сорочку и старательно отводя глаза. Когда верхняя часть ее тела стала чистой, он попытался было перевернуть ее на живот и тут заметил темное пятно крови на матрасе. «Это не критические дни», – подумал он, потому что до сих помнил сроки ее месячных.

«У нее случился выкидыш, – с содроганием подумал он. – Это – чужой ребенок, незаконнорожденный, и моим он быть не может».

На мгновение он отвернулся, охваченный болью и отвращением. Почему-то этот факт показался ему куда более весомым доказательством ее неверности, чем даже венерическое заболевание. Он уставился на стену, не желая более смотреть на Сосию. Но в глубине души Рабино сознавал, что врачебный долг требует от него определить возраст плода и установить, не был ли он исторгнут из ее лона незаконными методами и не началась ли инфекция, которую еще можно остановить, сохранив ее детородные органы.

Взяв чистую тряпицу, он окунул ее в таз с теплой водой и собрался поместить ее в русло того, что, для собственного спокойствия, решил именовать «родовым каналом». Он столько лет не касался этой части ее тела в качестве мужа, что сейчас ему представлялось более естественным дотронуться до нее в качестве врача. «Она – одно из созданий Божьих, – сказал он себе. – И мое призвание в том и состоит, чтобы облегчить ее страдания, не больше и не меньше». Тряпица вернулась в таз, не запачкавшись кровью. Он вскочил на ноги и вновь склонился над нею, став еще бледнее, чем прежде. «Нет, этого не может быть. Меня следует заклеймить за столь непристойные мысли».

Он осторожно приподнял ее за плечи и перевернул сначала верхнюю, а потом и нижнюю часть ее тела.

Подтвердились его худшие подозрения.

Он выпустил ее, и Сосия со стоном упала обратно на кровать, перевернувшись на спину.

И тут раздался ее горячечный шепот. В уголках ее губ пузырилась пена, но она отчетливо произнесла:

– Малипьеро. И мальчишки. – А потом просунула руку себе под спину, накрыв ею то место, где поселилась тупая боль.

Джентилия поставила под письмом неуклюжую размашистую роспись. «На сей раз у меня получился шедевр, – подумала она, – потому что в нем приведены все факты, которые просто обязаны обрушить карающий меч закона на эту сучку из Далмации».

Волос, вырванный из головы Сосии, она уже намотала на скорпиона и закопала его живьем в горшке с песком. Насекомое медленно умирало, и такая же судьба ждала Сосию.

Отправив письмо в пасть льва у Дворца дожей, она направилась на пристань, где обнаружила лодку, которая могла отвезти ее на Мурано. Письма – это, конечно, очень хорошо, но ей хотелось, чтобы ее лично поздравили с успехом.

Всю дорогу на остров она предвкушала удовольствие.

Прибыв на Мурано, Джентилия быстро зашагала к церкви и подошла к двери кельи фра Филиппо.

Она знала, что на сей раз никто не преградит ей путь. Она заранее побеспокоилась о том, чтобы отвратительный маленький помощник не смог помешать ей. Джентилия уже имела удовольствие лицезреть его в новой роли носильщика на Рива-дельи-Чиавони. Она позаботилась о том, чтобы Ианно тоже увидел ее: ее злорадная улыбка должна была сообщить ему, что именно ей он обязан своим унижением. Коротышка погрозил ей исцарапанным кулаком, и родимое пятно у него на виске налилось кровью.

Джентилия решительно постучала в дверь фра Филиппо и замерла в ожидании.

Заслышав стук, фра Филиппо вздрогнул от нетерпения и предвкушения. Он уже отложил в сторону перо и готовился завершить на сегодня дневные труды. Из кухонь до него, кружа голову, долетал соблазнительный запах жареной рыбы; он надеялся, что стук возвещал о приходе слуги, который явился пригласить его к ужину. Поэтому он быстро подошел к двери и распахнул ее, не потрудившись поинтересоваться, кто это пожаловал к нему в гости. Но, увидев перед собой монахиню-поросенка, он замер на месте, охваченный дурными предчувствиями.

Прежде чем она успела открыть рот, он протиснулся мимо нее.

– Как хорошо, что вы пришли повидать меня, сестра, – бросил он через плечо, – но меня срочно призывают совершить соборование одного из братьев.

«Да простит меня Господь за эту ложь, – прошептал он себе под нос. – Но, быть может, я избавлю ее от куда более серьезного греха тем, что не позволю отозваться дурно об одной из ее сестер-монахинь».

Но Джентилия могла двигаться с удивительной быстротой. Фра Филиппо с изумлением обнаружил, что ноги отказываются нести его вперед, хотя он проворно перебирал ими. Пухлая маленькая монахиня решительно наступила на край сутаны, пригвоздив его к месту.

– У меня для вас прекрасные известия, отец, – провозгласила она, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не ухмыльнуться. – Я уничтожила шлюху печатников. Уничтожила ее. Отправила ее в ад. И позаботилась о том, чтобы ее сожгли там.

– О чем ты говоришь, дитя мое?

– О еврейке. Я дала ей очищение, как вы и призывали.

Фра Филиппо нервно улыбнулся.

– Я никогда не обращался к слугам Божьим с просьбой совершить настолько дурной поступок – причинить зло ближнему своему. Это был бы страшный грех.

– Нет, просили, – заявила Джентилия. – Но, как бы там ни было, я хочу, чтобы вы знали об этом.