Елизавета Дворецкая - Огнедева
— Да не дают подрасти! — Домагость развел руками со смешанным чувством гордости и досады. — Не поверишь, со вчерашнего дня четверо ее сватали! Я говорю, она еще рубашек не пачкает, года четыре свадьбы дожидаться придется, все равно согласны! Хоть пять лет! Подождем, говорят, не сомневайся, ради такой чести!
— Это кто же?
— Остробор за внука сватал, Красигнев — за младшего сына, Вышеслав — за сына Горислава, видел, длинный парень, он его с собой привез. А Кружень из Вельсов и вовсе за себя! Я говорю, куда тебе, борода седеет, а девчонку-недоросточка сватаешь! А он перья распушил, крыльями хлопает — я орел, говорит! Тьфу! — Домагость махнул рукой. — Ну а Творята наш ее за братанича, Селинегова меньшого, еще с прошлого года просит. На пальцах подсчитывал мне — как раз седьмое колено у них, можно заново родниться. Ну да ладно, не об этом речь. Я о другом спросить совета хотел, друга мои и родичи. Насчет Дивлянки. Велеська-то когда еще вырастет, а с этой что-то прямо сейчас решать надо.
— Да ты ведь вроде все решил? — Святобор смотрел на него, щурясь из-под густых темных бровей.
— Когда решал, не знал, что в ней Дева Ильмера отыщется. А теперь ей цена совсем другая.
— Да и так давали немало.
— Поляне далеко, а Вышеня словенский близко. Сын мне рассказал, что Вышеня и его, и Судиславича погубить хотел, подстроить, будто они убили один другого, а нас с Плесковом стравить ради кровной мести. Девка подслушала, передала, у Судиславича ума хватило загодя уехать, а без него у Вышени не срослось, на себя он такое злое дело брать не стал. Он хоть и дурной, Вышеня-то…
— Но где-то в глубине души у него есть мозг, — докончил Вологор, и старейшины засмеялись этому не слишком складному, но верному выражению заморского уроженца.
— А теперь моя дочь — богиня, да не одного Словенска, а считай, всего словенского племени, — продолжал Домагость. — Мне бабка рассказывала, что такое Девы Ильмеры. Против нее никто не пойдет. Будет моя дочь в Перыни — о Вышеньке забыть сможем, не он нам, а мы ему грозить станем. Может, оно и лучше будет, чем полянам ее отсылать.
— А с полянами как же?
— Из твоих кого-нибудь подберем. Или Велеську пообещаем через три года послать.
— Едва ли оно так гладко выйдет. — Рановид покачал головой. — По-твоему, Вышенька только и мечтает, как бы тебе, отцу его Огнедевы, кланяться и дары возить?
— Не захочет, а придется.
— Боюсь, больше беспокойства нам от этого будет, а не чести. Да и у Вышеньки дочери есть. Вон, трех с собой привез — просто так, что ли, три пары рук от жатвы оторвал? Он себе на уме: сейчас ты передумаешь свою дочь полянам отдавать, а он свою подсунет.
— А давайте мы их посватаем себе, — предложил Вологор. — У нас сыновей взрослых довольно. И у меня, и у тебя, и у Святобора. А девки вроде собой ничего, рукодельницы.
— Тогда он взамен трех невест в Словенск попросит.
— Ой, ребята! — Святобор покачал головой, оглядывая лица бородатых, седеющих «ребят», с которыми они лет двадцать пять назад вот так же обсуждали девок, выбирая будущих жен. — Прав Ранята. Попади Дивляна в Перынь, будут у нас с Вышеней вечные раздоры, кто кому чего должен. Отошли-ка ты ее подальше, Доманя, и то меньше беспокойства будет. Полянам обещали — пусть на Днепр и едет.
— Если поедет, — с намеком заметил Ранята. — Опять-то не сбежит?
— Не сбежит, — хмуро отозвался Домагость, который стыдился своеволия дочери. — Не зря все-таки в Перынь съездила. Говорит, поняла…
Дивляна действительно в самый день приезда, когда старейшины в истобке еще обсуждали последние события, попросила Тепляну позвать к ней мать. Сейчас она была одна: Вышеславовых девушек Яромила увела к Святодаре, чтобы дать вернувшейся сестре возможность прийти в себя. Милорада откликнулась: ей тоже хотелось поговорить с беглой дочерью без лишних ушей.
— Ну что, добегалась? — спросила она, глядя на склоненную голову Дивляны, которая встала при ее появлении, но еще не собралась с духом взглянуть матери в лицо. — Так и знала, что простудишься в дороге! — сказала Милорада обыденно, как будто Дивляна ездила всего лишь в Дубовик навестить Доброчесту. — Чем лечили?
— Травами, как ты завариваешь, а еще кудесница Невею гнала.
— Не кашляешь уже?
— Нет вроде.
— Ну, Добролюта — баба мудрая, уж в этом на нее положиться можно. Да и в другом тоже, слава чурам… Она придумала, что ты за благословением в Словенск поехала?
— Вышеслав. Велем его уговорил про… про Вольгу не упоминать… — Дивляна еще ниже опустила голову и имя своего злополучного жениха почти прошептала. — Но, может, так оно и есть… Боги не выбрали бы меня Девой Ильмерой, если бы я была недостойна…
— А думаешь, что достойна?
— Тогда еще нет. — Дивляна не могла поднять взгляд, но ей нужно было высказаться. — Я поняла, что ты мне тогда говорила… В тот день, когда я узнала, что вы меня… за Аскольда… Не найдет своей судьбы тот, кто от судьбы рода оторвался. Я потому и заболела, что сбежала. Так и умерла бы в лесу. Добролюта меня подобрала и в Перынь отвезла. Там и поняла, чего от меня боги хотят. Пока не в роду — нигде мне места нет. А чтобы в роду быть, надо волю предков исполнять. Я исполню. — Она наконец посмотрела на мать. И ее глаза вдруг в полутьме повалуши показались Милораде необычайно светлыми, свет будто струился из них, и у нее дрогнуло сердце: сама жрица Макоши, она почуяла в дочери присутствие богини. — Не по принуждению и не из почтения даже. Хотя это тоже… Исполню, потому что боги и предки велят идти…
— Ну, благослови тебя Макошь! — Милорада обняла дочь и прижала к плечу ее голову. — Коли ты для рода, то и он за тебя, предки тебя не оставят. Я знаю, как сделать, чтобы и в чужой земле они тебя не потеряли. Может, и правду Добролюта говорит. Река течет, зерно прорастает…
Когда всеобщее возбуждение поутихло, Белотур стал прозрачно намекать, что пора бы уже и в дорогу. А то ведь осень не за горами, дожди пойдут, похолодает… Распутицы он не боялся — весь путь до среднего течения Днепра предстояло проделать по воде, не считая волоков, но, разумеется, в теплое время путешествовать приятнее, чем под осенним дождем. А путь предстоял дальний, до снега бы успеть. И Домагость занялся сборами. Провожать невесту к жениху должны ее родичи, и хотя дружина была почти готова, кому ее возглавить, пока оставалось неясным.
Об этом и шла речь между воеводой и его старшим сыном, когда Велем однажды утром явился в истобку. Встал он довольно рано, вышел умыться и во дворе повстречал Ложечку. Встретив его взгляд, она улыбнулась — не так чтобы радостно, скорее сдержанно, но приветливо — и поклонилась. Она носила воду, и Велем, которому девушка казалась слишком хрупкой для этой работы, немедленно кинулся ей помогать. За прошедшие три месяца она полностью оправилась и окрепла, на щеках появился румянец, но и теперь она выглядела на несколько лет моложе, чем была, а ее тонкие руки с маленькими кистями и узкими запястьями всякого навели бы на мысль, что натаскать воды для нее слишком тяжелая работа. Ложечка никогда не жаловалась и безропотно бралась за все, что ей поручали. Собственно говоря, пожаловаться она и не могла, потому что за эти месяцы обучилась лишь нескольким словам и была очень молчалива, но по ее лицу никогда нельзя было сказать, что она недовольна своей участью.
