К. У. Гортнер - Откровения Екатерины Медичи
Если у Генриха не родится сын, его наследником сделается наваррец. Будущим Франции станет распоряжаться гугенотский принц, который считает меня своим врагом, сын женщины, в смерти которой обвиняют меня, человек, чьих друзей зверски убили под моим кровом и которого я вынудила сменить веру. Все, за что я так долго боролась, мир, который я отвоевывала для своих потомков, погибнет под пятой Генриха Наваррского.
С трудом поднявшись на ноги, я подошла к окну и вгляделась в ночь. Деревья в садах раскачивались на ветру, рассекали ветвями траурно-черное небо, усыпанное мириадами звезд. Глядя на далекие созвездия, искрившиеся, точно россыпи льдинок, я думала об одном: стала бы я сражаться, грешить, обманывать, зубами и когтями продираться сквозь лабиринт, который сама же и создала, если бы все мое будущее было предопределено?
Я вернулась к письменному столу и, казалось, целую вечность завороженно смотрела на стопку чистых листов и перья.
«Вы нуждаетесь друг в друге для того, чтобы каждый из вас исполнил свою судьбу».
Я присела к столу и принялась составлять предписания.
Генрих вернулся два дня спустя, в забрызганной грязью охотничьей одежде.
— Дело сделано, — сообщил он, стянув перчатки. — Я отвез его туда, где днем раньше мы заметили в лесу оленя-самца. Потом я отправил нашу свиту загонять оленя и, когда мы остались одни, повернулся к нему и сказал: «Убирайся. Исчезни раньше, чем кто-нибудь из нас захочет тебя убить».
Генрих подошел к моему буфету, налил себе вина и осушил кубок одним глотком.
— Не сомневаюсь, что сейчас он уже на полпути к своему королевству. — Он отставил кубок и резко повернулся ко мне. — Если ты хотела освободить наваррца, почему просто не отослала его вместе с Марго?
— Все должно выглядеть так, словно он сбежал. Католики, Гизы… все они смирились бы только с таким исходом дела.
— Ну да, а я теперь оказался в роли болвана, который позволил ему удрать. — Генрих в упор поглядел на меня. — Зачем ты это сделала?
Я подняла глаза. Генрих слишком хорошо меня знал. Из всех моих детей он один видел меня насквозь. Я подавила побуждение рассказать ему всю правду, напомнила себе, почему вынуждена обманывать его. Карл по-прежнему был прикован к постели лихорадкой, однако приступы конвульсий, мучившие его, ослабевали. Паре полагал, что он, быть может, все-таки выживет, и лихорадочно искал противоядие. Козимо был мертв; Марго сидела под замком в своих покоях. Мне приходилось скрывать правду. Генрих никогда не должен узнать, что натворила Марго; пускай он останется в неведении и будет чист от всяческих подозрений. И хоть я была так зла на Марго, что не желала ее видеть, она все же оставалась женой наваррца. Ее надо оберегать. Если уж кого и обвинят в отравлении Карла, пускай это буду я.
— Тебе нужно знать только одно, — осторожно проговорила я вслух. — Ты должен покинуть Францию.
— Ты… ты хочешь, чтобы я уехал? — Генрих побледнел. — Почему?
— Бираго рассказывает, что многие гугеноты, из тех, кто после Варфоломеевской ночи бежал в Женеву, сейчас замышляют вернуться и выступить против нас. Они считают тебя виновником той бойни, одним из главных виновников, как я или Гиз. Я хочу, чтобы ты был подальше от опасности. Я напишу твоей тетке Маргарите; она с радостью примет тебя в Савойе. Ты не единственный, о чьей безопасности я забочусь. Эркюля я тоже отошлю из Парижа, как только заручусь согласием Елизаветы Тюдор принять его ухаживания.
— Воображаю это зрелище: наш Эркюль обхаживает Елизавету Тюдор! — Генрих скорчил гримасу и пристально глянул на меня. — Все это довольно неожиданно. Сначала ты хочешь, чтобы я заточил наваррца в Венсеннском замке, потом говоришь, что я должен пригрозить ему смертью, дабы вынудить сбежать. А теперь я узнаю, что Карл серьезно болен. — Глаза Генриха блеснули. — С какой стати ты отсылаешь меня именно тогда, когда я могу вскорости стать королем?
— Карл болен, это правда, но вполне вероятно, что в таком состоянии он проживет еще не один год. — Я стойко выдержала его взгляд. — Ты должен слушаться меня. Тебе нужно уехать и ждать моего вызова. Умоляю тебя… — Мой голос дрогнул. — Тебе нужно уехать отсюда. Если ты останешься, твоей жизни будет грозить опасность.
— Опасность? — Глаза Генриха сузились. — Какая? Только не говори, что во всем опять виноваты эти чертовы гугеноты!
— Нет, дело не в гугенотах. — Я отвела взгляд. — Дело в твоем брате. Карл болен не только лихорадкой. Паре говорит, что у него умственное расстройство. Карлу кажется, что его преследуют убитые в Варфоломеевскую ночь. Те, кто погиб по нашей вине.
— Тогда позволь мне поговорить с ним! Я же его брат! Он должен знать, что я не смог бы остановить Гиза и несколько тысяч верных ему католиков, одержимых желанием устроить резню.
— Нет, тебе сейчас не следует даже пытаться говорить с Карлом! Он не в себе. Он грозится отправить тебя в Англию вместо Эркюля. Я скорее умру, чем отпущу тебя на этот еретический остров. Елизавета открыла английские порты для тех, кто бежал из Франции, ее страна кишит нашими гугенотами. Любой из этих мятежников может посягнуть на твою жизнь.
К моему облегчению, Генрих в задумчивости нахмурился. Как бы он ни притворялся несведущим, но на самом деле был прекрасно осведомлен обо всех последствиях Варфоломеевской ночи и до сих пор злился на себя за то, что тогда спасовал перед Гизом, а потому в чужих глазах выглядел так, словно по собственной воле допустил гибель тысяч невинных.
— Эркюль непричастен к бойне, — продолжала я, — и поэтому Елизавета станет жеманничать с ним так же охотно, как с другими своими поклонниками. Ты — иное дело; ей сообщили, что ты в ту ночь побывал в доме Колиньи.
— И это все? Других причин нет?
— Нет. — Я вынудила себя улыбнуться. — Обещаю, это будет ненадолго. Мы сможем писать друг другу каждый день.
— Да, пожалуй, мне не повредит развеяться на стороне. — Мгновение Генрих колебался, но все же кивнул и усмехнулся. — Не сомневаюсь, что в Савойе будет куда веселей, чем здесь. — Он поцеловал меня в щеку. — Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — я имею в виду наваррца. Бог весть, что он может натворить, когда почувствует себя в безопасности.
— Что верно, то верно, — пробормотала я, глядя, как мой сын ленивым шагом направляется к двери.
Оставшись одна, я без сил опустилась в кресло. Я ни о чем не думала. Просто закрыла лицо руками и разрыдалась так, как не рыдала уже много лет. Я оплакивала бессчетное множество потерь: девочку, которой была когда-то, и родных, которых у меня не осталось; родину, которую едва помнила, и другую страну, которую сейчас пыталась спасти. Я оплакивала своих детей — и тех, что умерли, и тех, что выжили и выросли, отравленные ненавистью наших религиозных войн. Я оплакивала друзей и врагов, погибшие надежды и потерянные иллюзии.
