Барбара Картленд - Страсть и цветок
— Сдается мне, она не захотела с тобой ужинать? — осведомился он.
— Я не застал ее в театре, — раздраженно отвечал ему князь.
— И что же, она не поблагодарила тебя за безделушку?
— Дуэнья возвратила ее, сказав, что мадемуазель Локита считает такой подарок оскорбительным.
Лорд Марстон был вне себя от восторга:
— Я ведь советовал тебе не обращаться с ней так, словно она заурядная хористочка, которой можно вскружить голову блеском камешков.
— Ты был прав, Хьюго, — с горечью согласился князь. — Придется начать все сначала.
— Можешь уже сейчас начать оплакивать свое поражение, дружище. Эту крепость осаждали и не такие, как ты, и все тщетно.
— Не такие, как я? Проклятье! Что ты хочешь этим сказать? — в бешенстве воскликнул князь.
Лорд Марстон расхохотался:
— Иван, я просто мечтаю дожить до того дня, когда женщина, которую ты определил себе в пассии, не станет опадать в твои объятия подобно сочной вишне.
— Спокойно! Это только начало! В конце концов я буду праздновать победу, а ты любезно приведешь в мои конюшни своего Зимородка.
— Я рассчитываю не слезать с него еще долгие-долгие годы, — с пафосом заметил лорд Марстон.
— Поживем — увидим, — сказал князь. — А чем же, черт побери, нам занять сегодняшний вечер?
Они посетили два приема, которые давали особы, причисляющие себя к «La Garde» — сонму самых блестящих дам полусвета, коих парижские богачи окружали почти языческим поклонением.
Лорду Марстону бросилось в глаза, что друг его смертельно затосковал, и он поспешил отвезти его в Maison de plaisir, где «мадам», оказав им восторженный прием, выставила на их обозрение своих самых очаровательных и обольстительных кокоток.
Князь, однако, скучал с каждой минутой все сильнее, и в конце концов они тронулись по направлению к его дому на Елисейских полях.
— Время для тебя еще совсем раннее, — сказал лорд Марстон. — На самом деле, сейчас только три часа ночи.
— Я не собираюсь ложиться спать.
— Тогда что же ты намерен делать? — Прокатиться верхом.
Спустя десять минут, проехав рысью через Елисейские поля, он припустил галопом по Булонскому лесу.
Лорд Марстон не захотел составить ему компанию.
Отлично зная характер друга, он понимал, что когда тот подавлен либо же собирается обдумать какую-нибудь отчаянную выходку, единственное, что способно принести ему облегчение, — это стремительная езда верхом.
— Наутро он будет чувствовать себя лучше, — подумал вслух лорд Марстон и отправился в свои покои.
На рассвете его разбудил вернувшийся с прогулки князь, все еще в костюме для верховой езды.
Он не проявлял ни малейших признаков усталости. Более того, настроение у него было настолько жизнерадостное, даже ликующее, что казалось, будто он разрешил для себя какую-то сложную проблему и на пути его счастья рухнули все преграды.
— Уйди прочь, Иван! — замахал руками лорд Марстон. — Твоя бодрость мне отвратительна. Терпеть не могу, когда меня будят в такую рань.
— Ты стареешь и покрываешься пылью, Хьюго, — воскликнул князь. — Оставляю тебя твоим грезам, только до того ты ответишь мне на один вопрос.
— Что за вопрос? — вяло протянул лорд Марстон.
— Вспомни пари. Зачтется ли в наш спор, если Локита уступит моим мольбам… не по своей воле?
Лорд Марстон подпрыгнул и сел:
— Иван, что ты задумал?! Я запрещаю тебе говорить мне об этом!
— Я задал тебе вопрос и жду ответа.
— Ты ведь сказал «не по своей воле»? — переспросил лорд Марстон. — И что же ты хочешь этим сказать? Надеюсь, ты не будешь надевать ей наручники и тащить в ресторан ужинать! — Он взглянул князю в глаза и заметил в них озорной огонек. — Что бы ты там ни выдумал, забудь об этом немедля! — жестко произнес он. — А уж коли ты заговорил о нашем пари, мой ответ — нет! Ты угощаешь ее ужином, или, если угодно, завтраком, или обедом — когда она примет твое приглашение.
— Именно это я и хотел услышать, — ответил князь и направился к дверям.
Лорд Марстон, который теперь проснулся окончательно, протянул к нему обе руки, как бы моля остановиться:
— Иван, не натвори глупостей! Ты находишься в Париже, и если ты позволишь себе какую-нибудь свою русскую дикарскую выходку, то накличешь на свою голову самые пренеприятные ответные меры со стороны цивилизованного общества!
— А кто сказал, что я задумал дикарскую выходку? — спросил князь.
Сказанные небрежно и простодушно, слова эти не обманули лорда Марстона.
— Я понятия не имею, каковы твои планы, — разволновался он, — но я готов поставить сто тысяч франков, что они закончатся для тебя — а заодно и для меня — самым скверным образом. Потрудись-ка вспомнить, Иван, я нахожусь здесь в качестве представителя английского правительства!
— Но ты всегда волен вернуться в посольство, — насмешливо сказал князь.
— И позволить тебе спокойно осуществить твои гнусные идейки? Нет уж, благодарю! Я останусь здесь и буду удерживать тебя от безрассудства.
— Задача, с которой за все время нашего знакомства ты еще ни разу не справился.
Лорд Марстон должен был признать правоту этих слов, однако он снова обратился к другу с мольбой:
— Будь осторожен, Иван, остановись, когда будет необходимо. Ты же сам говоришь, что Санкт-Петербург на время для тебя закрыт. Остались только Лондон и Париж, а если ты вытворишь нечто чудовищное, тебя с равным успехом отлучат и от этих двух столиц.
Князь не отвечал, и лорд Марстон посмотрел на него настороженно.
— И если говорить уже о другом, — произнес он изменившимся голосом, — прошлым вечером, глядя, как танцует Локита, я подумал, что будет очень грустно, если ты или кто-то другой обесчестит ее. Она чудесна, совершенна и беспорочна, как цветок.
— Мне нужно ее увидеть, — упорствовал князь.
— Но почему? — вскричал лорд Марстон. — Кругом миллионы красивых женщин!
Сделав несколько шагов, князь пошире распахнул окно.
— Было у тебя когда-нибудь такое чувство, Хьюго, что всеми твоими поступками правит судьба?
— И это ты задаешь мне такой вопрос? — подивился друг. — Сколько раз ты заявлял, что не веришь ни в судьбу, ни в карму, ни во что-либо подобное, а только лишь в собственную волю человека и его решимость.
— Я всегда верил в то, что распоряжаюсь собой по своему усмотрению, — подтвердил князь, задумчиво глядя в окно, — я постоянно говорил себе, что сам в состоянии сделать жизнь такой, какой она мне нравится. Я чувствовал, что сам управляю всеми своими поступками. Не возникало даже самого вопроса о том, манипулирует ли мною какая-либо человеческая либо сверхчеловеческая сила.
