Ян Парандовский - Эрос на Олимпе
СЫН ДЕРЕВА. МИРРА
Властвовал на Кипре царь Кинир. В его чужеземном имени слышится отзвук флейты.[46] Был он очень богат. Во времена, когда имя Креза еще не было известно миру, везде говорили: «Богат, как Кинир». Он был основателем кипрской цивилизации, научил свой народ добывать из руды ценные металлы, придумал вместо прежних новые удобные орудия, а дома своих подданных велел покрыть черепицей. Богатела страна – богател и он, окреп вместе с укреплением своего государства. Жил лет 160 и был похоронен в Пафосе в храме Афродиты.
Царь Кинир был очень красив. В его жилах текла бессмертная кровь Аполлона. Он имел жену, которую звали Кенхрея, и дочку, хорошенькую Мирру. Одна она осталась у него из многих, которых отнял у него гнев Геры. Хвалились царевны, что красотой не уступают супруге Зевса, и тогда ревнивая богиня превратила их в каменные ступени, ведущие в ее святилище. Каждый раз, как шел туда Кинир, ему казалось, что он слышит тихий стон детей, попираемых осторожной стопой отца.
А последняя его дочь, Мирра, была прекраснее всех своих сестер. Все ею восхищались, особенно мать, словно забыла о жестокой судьбе своих дочерей. Ибо всем, кто хотел слушать, она говорила о том, что Мирра прекрасна, как, Афродита, а волосы у нее роскошнее, чем волосы богини. И повторяла это так часто, что ласково улыбавшаяся Киприйская дева простерла над невинной головой Мирры свою карающую длань.
За прекрасной наследницей больших богатств волочилось все молодое рыцарство Кипра и окрестностей.
Аромат вина и амбры сопровождал пиры, которые устраивал Кинир. Но Мирра никому не хотела отдавать свою руку. Родители объясняли, что она, мол, еще молода: пусть подрастет.
В девушке, заклейменной гневом Афродиты, зрело странное чувство – любовь к своему отцу. Любовь не дочери, а женщины. Когда он спросил ее однажды, почему она не поощряет никого из претендентов, ничего не ответила. С зарумянившегося лица смотрели на царя блестящие глаза. А когда он еще раз поинтересовался, какого хотела бы она мужа, шепнула тихо:
– Который был бы тебе, отец, подобен.
Он улыбнулся ей, похвалил, погладил по волосам, поцеловал. Не заметил даже, что в миг, когда его уста коснулись ее лба, девичье тело дочери затрепетало странной дрожью.
Начались тут бессонные ночи, полные внутренней борьбы. Мирра мучилась. Все замечали ее бледность, но никто не мог угадать причину. На мать она смотрела угрюмо. Стискивала губы, чтобы не обрушить на нее страшнейшие проклятия, которые распирали ее девичью грудь, но никто этого не замечал.
С каждым днем угасал свежий блеск ее глаз. Средь бела дня девушка слонялась, как во сне. Ночью терзала свою измученную душу упреками, страхом и томлением. Вскакивала с ложа – оно казалось ей набитым колючим терновником. Тогда она поняла, что жить так далее не может. Если не загасит пламя своей страсти, оно сожжет ее медленно, но безжалостно. Поэтому лучше смерть. Сонными руками Мирра сняла пояс, завязала его петлей, пододвинула скамью к стене – и в этот момент в дверях появилась ее верная нянька.
Та услыхала шум передвигаемой утвари и, думая, что дева не спит, пришла убаюкать ее сказкой. Нянька перепугалась, увидев скамью, петлю, измученное лицо Мирры. Девушка, всхлипывая, бросилась к ней и все ей поведала. Старая нянька выслушала. Сама ее раздела и уложила спать, как в прежние времена, а уходя, сказала: «Будешь жить». И посмотрела так, что Мирра впервые за много-много ночей уснула тихо и мирно. Снился ей луг, на котором Эрос собирает цветы.
В последующие дни она смотрела в глаза няньке с немым вопросом: «Что же?» Старуха отвечала ей взглядом: «Жди», – пока однажды ночью, войдя к ней в покой, не сказала: «Иди!» Шла через знакомые комнаты и коридоры, чувствуя, что если бы не старуха, то не нашла бы дороги.
Комната отца. Кинир лежал в полной темноте, воздух был пропитан запахом вина. Матери не было Дома.[47] Нянька взяла за руку Мирру, которая дрожала и пошатывалась от страха и предвкушения близости, подвела ее к ложу и, обращаясь к Киниру, сказала: «Вот девушка, о которой я тебе говорила». Потом закрыла за собой бронзовые двери, а Мирра взошла на ложе отца.[48] Чувствуя ее девичий испуг, он ласкал ее, прижимал, успокаивал, обращаясь к ней: «Дочка». Принимая к сердцу его доброту, его милые и ласковые прикосновения, она шептала сквозь слезы: «Отец». Двенадцать ночей подряд приходила и незаметно выскальзывала, прежде чем черная богиня отступала перед золотыми стрелами солнца.
Кинир не знал ни ее черт, ни имени, пока на тринадцатую ночь не высек кресалом огонь… Когда искры погасли в темноте, голову и сердце его заполнил мрак чернее ночного. А потом Мирра увидела над головой серебряный блеск меча. Железо скрежетнуло о стену. Бронзовые двери с грохотом захлопнулись. Мирра бежала, словно ее преследовали эринии со змееподобными волосами…
Жесткий щебень Аравийской пустыни ранит ее белые ноги, жажда сжигает внутренности, а голод терзает, как хищная птица, глаза, ослепшие от солнечного жара, гонятся за обманчивыми видениями по желтой бескрайней пустыне. Она не смогла бы объяснить, как оказалась тут, как переплыла море, как избежала погони, чем до сих пор питалась… Ничего не помнит. Помнит только эти двенадцать ночей и ту, тринадцатую, и блеск отцовского меча. Потом пустота. Сейчас пустыня. И смерть. О, если бы боги послали ее! Боги, которые дают счастье ценой мучений. Раньше не думала о богах, а ведь они существуют и могут положить конец ее мукам.
Но всемогущие все же исполнили ее мольбу и превратили ее в дерево, Мирра продолжала жить под жесткой древесной корой. Слезы ее текли благовонными струями мирры, а в шелесте ветвей под ветром различались рыдания. Одновременно вырастало в этом дереве дитя, зачатое в кровосмесительных объятиях. Со временем ствол дерева раздавался все более. Стервятник, пролетая там, сказал сидящему на дереве Фениксу:
– Сдается мне, почтенный господин, что это дерево беременно. Феникс ничего не ответил, поскольку не имел привычки разговаривать с птицами не своего круга, но в душе признал справедливость замечания и улетел. Дерево Мирра мучилось, но не имело уст, чтобы призвать на помощь Илифию, добрую богиню родов. Наконец на одиннадцатом месяце[49] ствол лопнул с треском,[50] всполошившим всех птиц, и на свет появился чудесный мальчик Адонис.
АДОНИС
Адониса нашли нимфы. Они кормили его, баловали, растили. Учили говорить и рассказывали ему сказки. Не имея никакого понятия о жизни, описывали ему несуществующее и небывалое. Поведали ему о его чудесном рождении, но о матери не вспоминали, чтобы не ранить душу мальчика. Адонис рос среди них и с каждым днем становился прекраснее. Нимфы считали, что он красив, как Гелиос, и жаворонок это подтвердил, а ведь он каждое утро заглядывал солнцу в лицо.
Ночами наблюдал Адонис, как нимфы уступали сатирам, и думал, что это, наверное, мучительно, ибо одни из них плакали, другие кричали «мама», и даже у тех, кто хранил молчание, были слезы на глазах. Ему говорили, что это любовь. Но он интересовался другими вещами. Он бродил по лесу и преследовал в чаще зверей. Копьем пробивал кабана, ударом кулака валил с ног медведя, копал ловчие ямы на львов, которых потом убивал. Это были его любимые забавы. Нимфы редко его теперь видели и несмело приближались к пещере, в которой обитал великий охотник. Многим грезились его уста, но ни одна не имела храбрости признаться ему в любви.
Таким увидела и полюбила его Афродита. Любя сама, хотела быть любимой. На колеснице, запряженной трепещущими воробьями,[51] она отправилась на Кипр. В благовонном святилище пафосского храма хариты выкупали ее, натерли шафрановым маслом, связали узлом золотые волосы, а узел перевили пурпурной лентой, легкой тенью подвели брови, кармином подчеркнули от рождения алые влажные губы, розовым подкрасили вокруг сосков, облачили ее в одежды тонкие, узорчатые, ароматные и украсили драгоценностями. Вернувшись в Аравию, Афродита отослала свою колесницу, а сама, скромно опустив глаза, пошла через лес, как девушка из хорошего дома, от которой во время прогулки отстала прислуга. Такой она и предстала перед Адонисом. Юноша глядел на нее с набожным удивлением. Он приветствовал ее протянутой рукой и промолвил: «Несомненно, ты из богов. Никогда не видел настоящей богини, но именно так должна выглядеть богиня». Он решил: она определенно явилась ему потому, что он не воздает богине должных почестей. Действительно, в этих лесных чащобах человек забывает бога. Но он исправится. Прямо сегодня на вершине на видном отовсюду месте он воздвигнет ей алтарь, где всегда будет приносить жертвы и восхвалять ее по имени, какое она ему изволит открыть. Она взамен вознаградит его обильной добычей и сделает метким его копье.
Но в намерения Афродиты не входило стать объектом такого почитания. Наоборот, она хотела, чтобы он был смелее. На его слова скромно ответила, что слишком велика для нее честь и ей опасно равняться с богами. Она простая смертная, которую, правда, Киприйская дева наделила некоторой привлекательностью, но что она значит рядом с красотой Адониса! И, подойдя ближе, стала гладить его волосы, говоря, что они подобны лесным фиалкам, и лицо, которое показалось ей похожим на солнечный лик, а об устах его сказала, что они должны таить в себе сладость. Он дал ей попробовать, и это был их первый поцелуй.
